С Днём Рожденья, Танака-сан! Банзай!!!

[Белочка Тилли]

Собственно, сегодня ДР того человека, без которого не было бы этого сообщества!

Ибо небыло б повода!

@темы: разное

---

[Киприана]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Тема долгих чаепитий

[Алэй Лан]

раскрыта полностью в прекрасном арте от Viviena

Любоваться сервизом

@темы: слэш, фанарт, Tytania

---

[Grey Kite aka R.L.]

Название: Долг чести
Авторы: Чиора&Коршун
Жанр: ангст/романс стёбофарс
Рейтинг: PG-13
Таймлайн: между первым и вторым сезонами сериала.
Персонажи: рейхсадмиралы в количестве, в основном Оскар фон Ройенталь, а также Ян Вэньли и Вальтер фон Шёнкопф
Аннотация: азартные игры и их далекоидущие последствия. А во всём, как обычно, виноват Оберштайн
Комментарий: посвящается увиденному на японском фансайте фику с саммари "письма Ройенталя на Изерлон", а также любовным штампам.
Предупреждения: слэшные мотивы…в некотором роде.


Вечер в «Морском орле» протекал как всегда. Играли в карты, обменивались шуточками и последними сплетнями, Айзенах с Фаренхайтом сражались в шахматы, а Оскару фон Ройенталю было скучно. Он зевнул.

Отчаянно хотелось чего-нибудь новенького, например – он даже задорно ухмыльнулся пришедшей в голову мысли – например, пригласить в офицерский клуб Оберштайна. Всё же тоже офицер. Да. И посмотреть, что будет, когда он проиграет пару-тройку рейхсмарок – говорят он скуп, да и как не быть скупым, с таким-то лицом. Или – Ройенталю даже жарко стало от предвкушения – сыграть с ним… на желание. Какое, пока непонятно, но ведь придумать – не так уж и сложно.

Впрочем, мелькнула мысль, что «новичкам везёт», но Ройенталь грубо заткнул рот голосу здравого смысла и занялся продумыванием желания, которое сыграло бы с Оберштайном шутку максимально злую, но не нарушающую закон.

За самонадеянность он в конечном итоге и поплатился.

Поскольку от желания, спокойно озвученного выигравшим Оберштайном на следующий день, волосы встали дыбом не только у Ройенталя, но и у всех присутствовавших – а генштаб на анонсированное «развлечение» собрался практически в полном составе.

«А вы, генерал-адмирал, напишете письмо на Изерлон. Яну Вэньли, – гад ползучий ухмыльнулся одними губами и уточнил: – Любовное. И посмотрим, что он вам ответит».

И, не дожидаясь ответа – который, впрочем, оторопевшие адмиралы вряд ли могли бы дать – он поднялся и вышел за дверь.

Адмиралы молча проводили его взглядами, а потом как по команде синхронно повернулись к неподвижно сидящему Ройенталю. Тот смотрел в одну точку с выражением человека, не ожидавшего от мироздания столь подлой подставы.

– Ну и дела, – озадаченно произнёс Мюллер.

– Долг чести, – пожал плечами Фаренхайт.

-- Да я его… – сообщил Ройенталь до странности ровным голосом, – Вот этими руками. Пристрелю.

Из последовавших далее эпитетов в адрес Оберштайна более-менее приличным было разве что «собака чешуйчатая».

– Кажется, ты всё-таки влип, – пробормотал Миттермайер, когда ругательства исчерпались, – Но если хочешь, мы тебе поможем. В смысле… не пристрелить, а написать, - уточнил, заметив появившийся в глазах приятеля нехороший блеск.

Оскар мрачно пробурчал что-то насчёт того, где и в какой обуви он видел такую помощь, понимая вместе с тем, что писать придётся – а значит, отказываться от содействия будет неумно. К тому же, в противовес возмущению наглой выходкой Оберштайна, в нём проснулось странное желание довести дело до конца. И будь, в конце концов, что будет.

– Ну, представь, что это… гм, фройляйн. У них ведь женщины в армии служат? Служат. Так что… – неуверенно посоветовал Вален, наблюдавший за сменой выражений лица Ройенталя, сопровождавшей мыслительный процесс.

Меклингер тут же вызвался быстро набросать портрет этой прекрасной фройляйн – для нужной степени концентрации.

– А что – очень даже симпатичная, – заметил Фаренхайт, разглядывая набросок на обратной стороне карты вин – на салфетке Эрнст рисовать категорически отказался, – Очень интересные черты лица… Экзотические, я бы сказал.

Мрачный взгляд разноцветных глаз устремился на него. Фаренхайт благоразумно заткнулся.

– Ну ладно, Оскар, хватит, а то мы начнём подозревать, что ты никогда не писал любовных писем, – задумчиво протянул Меклингер, пока Ройенталь рассматривал переданный ему «портрет» с преувеличенной сосредоточенностью.

– Вообще-то, я обычно говорю всё, что нужно в каждом конкретном случае, вслух, – пробурчал тот.

– Вот и скажи спасибо, что он не захотел, чтобы ты сказал это вслух по дальсвязи, - заметил Миттермайер.

И работа закипела.

Ройенталь хмурился, но «ваши губы, подобные цветку» отверг, поморщившись.

– Какая пошлость, – сообщил он.

Предложивший «пошлость» Биттенфельд обиделся и демонстративно замолк.

После «пошлости» в ход пошли «блестящие волосы цвета воронова крыла, которые так хочется гладить и пропускать сквозь пальцы» и счастливо пришедшие в голову Фаренхайту – из древнего, докосмической эпохи романса – «очи чёрные, страстные», «мерцающее в которых пламя заставляет забыть о доводах разума».

– Щёки, нежные как персик, – продекламировал далее Фаренхайт, размахивая карандашом в такт своим словам, словно позаимствовал у Меклингера дирижёрскую палочку.

– Стойте, Адальберт, – оборвал его Ройенталь. – Во-первых, по голограмме не видно, во-вторых, у мужчин такого не бывает.

– А вы сравнивали? – спросил тот с притворным интересом. Ройенталь предпочёл пропустить вопрос мимо ушей.

- Давайте не отвлекаться, господа, - обвёл он адмиралов взглядом, припечатав злосчастный портрет ладонью. Господа изобразили попеременно искреннее сочувствие и столь же искреннюю заинтересованность, и продолжили мозговой штурм.

– По-моему, хватит, – заметил Мюллер, когда количество эпитетов превысило допустимые параметры, – а то с вражеским адмиралом приключится какой-нибудь инфаркт.

– Была бы неплохо, – мечтательно хмыкнул Вален, – Сколько проблем решилось бы…

На стол оперативно накидали исписанных несколькими разными почерками салфеток, на одной из которых оказались даже стихи Меклингера «На портрет неизвестной»*, предоставив Ройенталю выбирать из вариантов самостоятельно – а заодно отсеяв самое неподходящее, потому что «красивой округлой груди» у Яна Вэньли точно быть не могло.

Потом переключились на достоинства тринадцатого Союзного флота, которые дались адмиралам значительно легче, собрали черновики и торжественно передали их мрачному Ройенталю, вместе с письменным прибором и пачкой самой качественной бумаги, которая только нашлась в помещении офицерского клуба.

Биттенфельд изобразил по столу барабанную дробь.

-- А обращение не продумали, – вдруг вспомнил Лютц.

– Любимый? – ехидно предложил Фаренхайт.

– Дорогой друг? – задумчиво почесал подбородок Вален.

– Думай, что говоришь, между прочим, – фыркнул Лютц, – Дорогой враг?

– Милый? – предположил Вольф.

– Пусть тебя Эва так называет, – не выдержал Ройенталь, – Прекратите смех.

– Адмирал Ян?

– Слишком официально.

– Уважаемый противник?

– Вообще неизвестно что.

Адмиралов Рейха было не остановить. они перебрали все возможные способы именования и в результате остановились на вполне нейтральном.

– Дальше что? – устало спросил Ройенталь.

– Когда я впервые увидел вас… – напомнил ему Фаренхайт, – а когда это, кстати, было?

– В четвёртой при Тиамат. Такое не забудешь, – сообщил Меклингер, – и Лоэнграмм ещё попытался скомандовать «Огонь!»

-- Действительно, пытался? При том, что под брюхом «Брунгильды» пристроился этот… – спросил Ройенталь.

– Кстати, адмирал, не находите, что данный инцидент надо отразить? – взгляд был преувеличенно серьёзным и внимательным.

Но никуда не денешься – пришлось…отражать.

– А теперь надо написать о том, что вы сделаете с ним, когда он окажется в ваших руках, адмирал Ройенталь, – Биттенфельд отсалютовал жертве «долга чести» бокалом белого вина, которое открыли и разлили «чтобы легче думалось». На его лице читались титанические усилия, прикладываемые, чтобы не расхохотаться в голос или же не описать подробно – что. Ни то ни другое Оскару фон Ройенталю категорически не нравилось.

– Пора заканчивать этот фарс, – произнёс он со всей возможной сдержанностью, прикасаясь пером к листу шелковистой бумаги с гербом заведения. И стараясь не смотреть на лица остальных адмиралов.
__________________
* - Впоследствии никто из исследователей творчества адмирала-художника не смог идентифицировать женщину, которой они были адресованы.


***
У Яна Вэньли был принцип – просматривать почту сразу после того, как проснулся. Утреннее настроение трудно испортить ещё сильнее какой-нибудь гадостью, а ещё оно позволяет относиться к выдающим нелады с орфографией письмам юных созданий не как обычно, а как те и заслуживают.

На этот раз, благо, посланий было всего две штуки.

Некий журналист прислал «для ознакомления» копию статьи, вышедшей в последнем номере «Вестника Хайнессенполиса – как будто им ещё не надоело обсасывать биографию одного конкретного адмирала, словно леденцы. Правда, в отличие от леденцов, Яну от постоянного обращения к его биографии исчезнуть не грозит – единственное, что как-то радовало.
Листок с сопроводительным письмом незамедлительно полетел в утилизатор мусора, а флэшку он всё-таки положил в ящик стола – на всякий случай.

А вот следующее письмо в коробке оказалось… и тут адмирал не поверил своим глазам. Отправлено через Феззан, отправитель – Оскар фон Ройенталь.

Ян протёр глаза. Убедившись, что зрение не обманывает, он повертел письмо в руках и прочитал на пришпиленной к нему сопроводительной записке: «Следов опасных веществ или приспособлений не обнаружено». Адмирал пожал плечами и, распечатав послание, начал читать.

Начало письма ничего страшного не предвещало:
«Адмирал Ян Вэньли», – писал имперский стратег и тактик с легкомысленным прозвищем «Ромео-после-шести», и адмирал поневоле позавидовал аккуратному почерку. Его собственный, не поминая чью-то мать, могли прочитать только Юлиан – в силу привычки, и Фредерика – уж неизвестно, в силу чего…

«Когда-то я узнал Вас, как человека исключительного ума и исключительной храбрости и полюбил за них, ещё не зная, как вы выглядите. Странное обстоятельство – я поневоле завидовал тем, кто находился на флагмане Лоэнграмма, будто не корабли, а они и вы сами были так близко, ближе, чем возможно. Прошли годы – и Ваш флот вновь и вновь показывает в сражениях доблесть, на которую вдохновляют Ваших людей Ваш ум и сила Вашего духа».

Ян недоуменно прищурился на слово «полюбил»… может быть, списать на трудности перевода? Но дальше шли такие эпитеты, что понять их неправильно смог бы только ребёнок – да и тот, скорее всего, не ошибся бы.

«Когда же я увидел Ваше лицо на голограмме, то больше не смог сопротивляться вспыхнувшей страсти, и моим самым сокровенным и жгучим желанием стало увидеть Вас лично, с надеждой, что когда-нибудь мне удастся прикоснуться к Вам, удастся узнать – так ли на самом деле мягки и шелковисты Ваши волосы цвета воронова крыла, и не показался ли мне огонь тайной страсти, мерцающий в глубине ваших чёрных глаз»…

Попытавшись представить себе адмирала Ройенталя, занятого лирическим созерцанием его собственного портрета, Ян потряс головой и ущипнул себя за запястье. «Нет же, вроде бы ребята Багдаша проверили эту…корреспонденцию на наличие веществ» - подумал он, хотя вещества могли поучаствовать в создании этого опуса и косвенно. Например, вдохновив автора на написание.

«Ни одна женщина никогда не станет для меня тем, чем стали Вы и мечты о встрече с Вами. Женщины глупы и несовершенны, они хотят от меня всего, но не получают ничего, а Вы – единственный человек, который мог бы рассчитывать на то, чтобы быть любимым мной. Но реальность безжалостно напоминает о себе, и мне остаются только жаркие сны – разве что однажды, когда я возьму Изерлон, моим самым драгоценным трофеем окажетесь Вы»…

Адмирал отложил письмо и выудил из кучи беспорядочно мечущихся в голове мыслей три более или менее дельные:

«Это чья-то глупая шутка».

«Это психологическая диверсия».

«Надеюсь, ни Изерлон, ни я этому извращенцу* не достанутся».

«Но всё же никто не запретит мне мечтать о том, что однажды вы окажетесь в моих руках, и никогда – ни днём, ни ночью – не пожалеете об этом, потому что я дам вам всё, о чём вы только могли бы мечтать. Однажды я обниму Вас, загляну в Ваши бездонные глаза, которые заставляют меня терять разум, сорву поцелуй с Ваших несравненных губ и заставлю Вас закричать от наслаждения, когда наши тела сольются в порыве страсти».

Слишком живое воображение мгновенно подсунуло ему Ройенталя, готового осуществить развратные намерения незамедлительно, и адмирал задумался, не стошнит ли от послания, навевающего такие дикие конструкции, утилизатор. Впрочем, утилизатор – машина неживая, его не тошнит… в отличие от некоторых адмиралов, по ощущениям уже приобретших отчётливо-салатовый оттенок.

Ян решительно поднял со стола листок и перевернул его. К счастью, на обратной стороне не оказалось новых откровений, поскольку адмирал сомневался, что его хватило бы на ещё одну порцию.

«До радостной нашей встречи. О. v R.»

Надо же, такая пакость с утра пораньше, и надо бы уточнить – действительно ли его и пакостника разделяют тысячи световых лет, или идиотская шутка пришла в голову кому-то из его собственных подчинённых.

Багдаш, вызванный по комму, подтвердил, что письмо, судя по составу бумаги и чернил, действительно пришло из Рейха. «По-видимому, отправлено в обход официальных каналов, но это всё», – заметил он, по счастью, не проявляя нездорового любопытства к содержимому.

Представив, что было бы, если бы подобную белиберду прочитали в феззанском представительстве Союза, адмирал побледнел и покраснел, хотя даже не думал, что такое возможно проделать одновременно.

Он задумчиво посмотрел на листок письма - свёрнутый и безобидный. Надо было отдать должное имперскому адмиралу – нелады с орфографией и письма поклонниц (от двенадцати до семнадцати, а порой чуть за сорок) со всех концов Союза ни в какое сравнение с этим не шли.

Тем более, что те, в большинстве своём, добираться до него не собирались... Впрочем, в деле с... – Ян покосился на письмо – поклонником или шутником, – ему мог бы помочь более сведующий человек.

Вальтер фон Шёнкопф оказался в комнате отдыха, в просторечии именуемой «логовом розенриттеров». На просьбу зайти – «как будет минутка» – тот отреагировал незамедлительно, объвившись буквально через пару минут, когда Ян только едва успел привести лицо в порядок. Видимо, несмотря на старания Яна сделать тон просьбы как можно менее нервным, нечто скверное всё-таки можно было почуять.

– Генерал Шёнкопф, вы, кажется, хорошо разбираетесь в… любовных делах? Мне в руки попал… довольно странный документ, который… хм, – он к ужасу своему почувствовал, что вновь краснеет и решил, что всё же не сможет высказаться вслух, – и мне нужно, чтобы вы помогли мне понять, что с этой… штукой… делать дальше.

Шёнкопф пробежал письмо глазами и ошеломлённо посмотрел поверх злополучного листка на непосредственное начальство. Ян невольно сглотнул, приготовившись к худшему. Но Шёнкопф только усмехнулся, сворачивая листок.

– Не стоит принимать эту писанину всерьёз. Серьёзных последствий она точно не будет иметь. Вы ведь, конечно же, не намерены отвечать?

Ян пожал плечами, с которых только что свалился ненужный камень.

– Чтобы на это ответить, надо быть ещё большим психом, чем написавший. Да и вряд ли у меня получилось бы написать так, чтобы убедить его в том, что не следует предпринимать…поползновений, - он поёжился, ещё раз представив эти поползновения в красках и звуках. - Кратко и доходчиво.

Шёнкопф удовлетворённо хмыкнул.

- В этом действительно нет необходимости.

…И только решив, наконец, отправить послание в утилизатор, который не тошнит, Ян понял, что генерал… то ли спровадил его туда собственноручно и незаметно, то ли, забывшись, унёс с собой.

Но он не стал над этим долго размышлять, пожелав себе забыть это «любовное послание», как страшный сон.

_____________________________
* - Терпимость Яна, ограничившегося только вполне цензурным термином, относящимся скорее к намерениям на свой счёт, чем к чему либо иному, достойна уважения.


***
Оскару фон Ройенталю была не вовсе безразлична его репутация. Поэтому, когда последствия распития белого вина и более крепких напитков – прошли, а возможные последствия написанного и отправленного послания – слава Одину, что хватило ума не послать …это… по официальным каналам, на проверку в обоих представительствах – дошли до органов высшей нервной деятельности, Ройенталю стало ощутимо нехорошо. Тем более, что адмиралу от природы было свойственно богатство воображения.

Временами, когда в ожидании ответа становилось нехорошо совсем, он запирался в особняке и напивался в гордом одиночестве, мрачно размышляя о собственном моральном падении. Но в этот раз его отвлёк от неблагодарного занятия Миттермайер.

Появившись в доме, он оглядел приятеля, опрокидывающего очередной стакан, сочувственным взглядом и заявил:

– Во-первых, я бы на его месте отправил то, что мы понаписали, в мусоросжигатель и забыл. Во-вторых, если бы это кропание перехватили по дороге – то последствия бы уже были. В-третьих, прошёл месяц, а ответа ты не получил – так, думаю, и не получишь. Так что…

И Двойная Звезда отправилась прямиком в «Морской Орёл», где и возникла идея напиться уже в честь того, что ответ вряд ли будет получен. Распитию крепких напитков господа адмиралы были готовы предаться в любое время – был бы достойный повод. А этот как раз и был сочтён таковым.

– Что отмечаем? – спросил опоздавший Меклингер.

– Ройенталю не пришёл ответ от адмирала Яна, – сообщил ему Вален.

– Вынужден вас огорчить, – нерешительно сказал адмирал-художник, – дело в том, что мой поставщик сказал, что, не зная, где найти адмирала Ройенталя, лучше передаст мне письмо, которое его попросил доставить на Один один знакомый…

Ройенталь грозно поднялся из-за стола, но равновесия не удержал и был подхвачен более трезвым Миттермайером. После чего, посмотрев в упор на Меклингера, почему-то спросил:

– Поставщик чего?

– Это совсем неважно,* – махнул тот рукой, потом вытащил из-за пазухи письмо и передал Ройенталю. Он вцепился в документ, чувствуя, как по спине заранее стекает холодный пот, но всё же мужественно вскрыл его.

– Читайте вслух, – потребовал Биттенфельд, широко усмехаясь. Но Ройенталь его проигнорировал и быстро пробежал послание глазами, недоуменно покосившись на оттиск печатки с эмблемой розенриттеров.

«Адмирал Оскар фон Ройенталь!
Ознакомившись с вашим посланием, должен уведомить вас, что за подобные желания по отношению к моему командиру, при личной встрече – если она случится – отрежу вам по кусочкам всё, чем вы думали при написании письма – и это будет не голова – а глаза повыковыриваю на украшения. Но к адмиралу Яну вы не приблизитесь и на расстояние бластерного выстрела.
С уважением Вальтер фон Шёнкопф, корпус розенриттеров, бригадный генерал»

Ройенталь смял письмо в кулаке.

– Это нельзя зачитывать, – пробормотал он, чувствуя, что алкоголя в организме всё-таки недостаточно для полного безразличия к подобному, и от бросившейся в лицо крови он краснеет так безудержно, как вряд ли когда-нибудь удавалось всем тёмным шатенам вместе взятым.

– Нет уж, давайте сюда, – произнёсли, кажется, сразу несколько доблестных рейхсадмиралов.

– Иначе мы подумаем, что адмирал Ян ответил вам взаимностью, – нехорошо усмехнувшись, подхватил Адальберт.

Даже Миттермайер, сидевший рядом, с любопытством смотрел на проклятую корреспонденцию.

Упорно вглядваясь в столешницу, которая не могла ничего сказать или показать, Ройенталь бросил письмо в сторону – как бы предлагая ловить, если так интересно.

Над «трофеем» адмиралы столкнулись головами, а затем, как по команде, посмотрели друг на друга. Выражения лиц у них были до крайности ошарашенными.

– Ну и дела, – сказал, наконец, Мюллер – совсем как в начале всей истории.

– Можно подумать, что этот… Шёнкопф ревнует, – ехидно заметил Фаренхайт.

«Будем надеяться, меня никогда не отправят брать Изерлон», – обречённо подумал Оскар фон Ройенталь, наливая себе в некстати опустевший стакан ещё виски.

___________________
* - вопреки могущим возникнуть подозрениям, Меклингеру просто присылают ноты новых произведений союзовских композиторов.

@темы: фанфики, джен, Legend of the Galactic Heroes

---

[М-ль Люсиль]

Название: "Стеклянное небо для Лесбии"
Автор: Люсиль
Фэндом: Legend of the Galactic Heroes
Пейринг: Оберштайн/Райнхард, Хильда/Аннероза
Рейтинг: нечто среднее между PG-13 и R
Отказ от прав: все права - у Танаки
Предупреждение: слэш, фемслэш.
Окончание в комментах.

1

В интимную связь они вступили через год после первой встречи, неосознанно отмерив время, что полагалось тратить на знакомство и ухаживание, неторопливое сближение с оглядкой и с обдумыванием следующего хода, будто над шахматной доской. Деловые отношения были сродни влюбленности: постепенно исчезали препятствия, и даже несчастья не разделяли, но сильнее подталкивали их друг к другу. И холодной весной, в предпоследнем году старой империи, все признавали - смиренно, удивленно или недовольно, - что Райнхард Лоэнграмм чрезвычайно внимательно прислушивается к своему военному советнику. А некоторые добавляли вполголоса, что эта благосклонность не доведет до добра.
Эротические намеки были исключены из разговоров: и наедине, и прилюдно они предавались интеллектуальному флирту, кокетничали бесстрастно, подхватывая и прочитывая нарочно оборванные мысли. Когда Райнхард отличал при всех своего погибшего друга, никто не возмущался - дружба эта была дороже всего. Но Оберштайн не заслужил милостей, неоправданным фаворитизмом отдавало его возвышение. "Чем обворожил его превосходительство этот урод?" - вздыхали доброхоты, искренне переживая за Райнхарда; и не было в слове "обворожил" тонкой пикантности, сексуального налета. Дьявол этот покупал души, а не тела. Да нынче о дьявольских кознях помнили и рассуждали лишь историки, знатоки отживших религий и позабытых мифологий, а все остальные попросту ждали, когда сбудутся их страхи, и Оберштайн обманет и предаст своего патрона. За спасение жизни он уже расплатился с Райнхардом сполна, за ним пока не числилось других долгов.
Им повезло: они не стали любовниками слишком рано, они для этого были достаточно осторожны. Райнхард не ведал, что можно привязывать людей сексом, а не только платонической преданностью и обещаниями лучшего будущего; а Оберштайн никогда бы не предложил ему секс даже в утешение, даже той страшной осенью, когда ласки казались простой и естественной защитой от смерти. Легкая сдача принесла бы несчастья и усложнила их сосуществование. Он позволил Райнхарду самому свыкнуться и смириться с горем, он не лез с непрошеной помощью. Все, что было в его силах, он сделал, остались детали.
И все-таки они сошлись случайно, в затишье, после того, как ночь провели вдвоем, не в адмиралтействе, а дома у Райнхарда. Чем больше власти попадало в руки, чем чаще приходилось ломать глаза над бумагами: поднявшийся чересчур высоко себе не принадлежал. Мелкие министерские дела копились изо дня в день; служебные записки, отчеты, проекты указов поступали со всех концов на стол Райнхарда, первого человека в империи - после мальчика-императора. Тот еще не отвлекался на политику от своих игрушек. Кому-то нужно было управлять государством и в скучные частности входить; не мог же Райнхард все свалить на подчиненных и неутомимого секретаря. Он хотел быть самостоятельным и честным, он не принуждал служащих бодрствовать вместе с ним. А Оберштайн по собственной воле составил ему компанию в ту весеннюю ночь.
Они проработали до утра, пока не заголубел воздух, пока из окна не вполз внутрь прозрачный и призрачный туман. В комнате стало слишком светло. Ненужная лампа голо горела под потолком, и Райнхард не приказал ее потушить, а встал сам. Плечи затекли, побаливала спина, он так долго сидел, согнувшись над столом, что у него мог вырасти горб. Надо было брать пример с Оберштайна, и сидевшего, и стоявшего безупречно прямо: военную осанку вбивали накрепко во флоте его величества, особенно в тех, кто застрял в малых чинах. А Райнхард выслужился слишком быстро и привык к маленьким поблажкам. Теперь этикет был на его стороне.
Выключатель сработал бесшумно, свет погас. Шторы надувались и опадали, в стекла бил ветер, и Райнхард выглянул наружу и увидал, как по прозрачному бесцветному небу очень быстро, как в киноленте, бежали облака. Он часто работал по ночам, но всегда ложился до рассвета, он забыл, как горит восток (здесь солнце вставало на востоке, как на покинутой Земле). Холод охватывал уставшее за сутки, негибкое и нечистое тело.
- Лучше закрыть окно. Вы простудитесь.
Оберштайн подошел неслышно; все, знавшие его, когда он был жив, все, вспоминавшие о нем, когда его давно в живых не было, отмечали его беззвучную и легкую поступь как еще одно неприятное свойство - в придачу к прочим несчетным недостаткам. Он умел возникать ниоткуда, выходить из воздуха и прятаться в узкой тени, он мог даже исчезать - и появлялся, когда понадобится, кивал Райнхарду и заслонял собой. Притворство не приставало к нему, и сейчас, на исходе ночи, лицо его не было ни каменным, ни сухим, а просто усталым. Под незрячими глазами лежали голубые тени.
- Закройте, - сказал Райнхард.
Холодной свежестью потянуло напоследок, ветер мазнул по лицу и под мундир пролез. Но Райнхард вздрогнул от внутреннего озноба: жидкий лед разлился по жилам, и сердце заколотилось; о таких мгновениях говорили: "Это смерть прошла рядом". И не только прошла, но и остановилась, руку протянула, захлопывая створку окна. Снизу можно было увидать, как стоят они, разделенные лишь тонкою перемычкой: Райнхард справа, Оберштайн слева, - высовываясь, как марионетки, из-за занавеса. Стекло запотевало от близкого дыхания, хотелось прижаться к нему лбом и закрыть глаза, остудить разгоряченную кожу. Но таким желаниям нельзя было давать волю: они легко превращались в слабость, а за слабостью следовало поражение. Оттого ли и проиграли Голденбаумы, что с каждым поколением опускались все ниже, посвящали подданных в свои пристрастия, неряшества и извращения, наивно полагая, что престиж власти их извинит. Райнхард знал наперечет их ошибки и собирался поступать наоборот: как бы снисходителен ни был соратник и собеседник, дорого пришлось бы заплатить за нечаянно показанную уязвимость. Пример прежней династии отвращал его и отпугивал, и упрощал дело так, что лучше нельзя: стоило лишь вспомнить, как делали они, и обратный алгоритм выстраивался, как на бумаге. Одной черточки хватало, чтоб заменить минус на плюс.
А голова пылала, как в лихорадке: зря он согласился закрыть окно и лишил себя свежего воздуха. Пальцы Оберштайна по-прежнему сжимали ручку рамы; ровного приказа: "Я передумал, мне душно, поэтому откройте снова", - хватило бы с лихвой, Оберштайн не стал бы спорить и вновь стращать Райнхарда простудою. Но слова дрогнули и перемешались, превратились в путаницу из слогов и букв; и Райнхард, растерявшись от внезапной немоты (страха не было, чувства притупились, уснули раньше разума), тяжело шагнул и споткнулся, прислонился к Оберштайну, чтоб не упасть. Он не осознал, что вторгся в интимное пространство, все границы нарушил - и позволил прорвать свою оборону; так же он мог привалиться к дереву или к колонне, к чему-то неживому. Если он от усталости валится с ног, ему нужна опора - первое бессознательное движение подтвердило верность этой истины. После двадцати четырех часов бодрствования наступало время, когда тело начинало думать само и свои решения принимало. А Райнхард будто распался на части - и астральный двойник, то, что называли душою, отошел в сторону и увидал, как Оберштайн обеими руками обхватил его, не обнимая, а поддерживая, словно раненого в бою.
Реакция запоздала, и в этом тоже было виновато утомление; в иное время Райнхард не позволил бы тронуть себя чужому человеку - а на недозволенное прикосновение ответил бы резкостью или ударом. Он не успел защитить себя и поплатился: каждому мирному действию находилось соответствие в бою, если б Оберштайн прятал нож в рукаве, он был бы уже мертв. Но подозрительность отступила перед равнодушием: все равно, будь что будет, он выбился из сил. Продрогшему телу доставалось немного тепла, и ничего больше не хотелось, только согреваться вот так. И от воспоминания о выстывшей за сутки постели его пробил озноб, воображение вырвалось из-под контроля, и он почувствовал, как лежит, скорчившись, на отсыревших простынях и не может уснуть от холода. Он испугался не одиночества, а бессонницы, последней напасти, невыносимо усиливавшей уязвимость, сдиравшей все защитные покровы. Но даже страх не был так велик, чтоб принудить его к унижению: по всем законам Райнхарду полагалось попросить: "Останьтесь со мной, сегодня я не справлюсь один", - а он молчал и ждал первого хода, первого выстрела с той стороны.
Оберштайн всегда брал вину на себя; предупреждая удар, выходил вперед и говорил: "Это сделал я", - без конца отпуская Райнхарду грехи. И если б они оба прожили дольше, захватив угасание верноподданнической любви, - о, тогда у разлюбленного Райнхарда все равно осталось бы последнее средство: сверху, с балкона, он мог приказать: "Отдайте им Оберштайна!" - и толпа захлебнулась бы, зашлась от обострившейся страсти. Лишь за пять минут до того, за задернутыми портьерами, Оберштайн должен был сказать ему тихо и равнодушно: "Отдайте им меня, так надо", - чтобы все устроилось наилучшим образом. Так или иначе, Оберштайну пришлось бы за него умереть. Они оба знали - или предвидели это, предлагая и принимая услуги, они жили в тени грядущей жертвы. И Оберштайн вновь избавил его от бремени и сомнений, за плечо взял сухими пальцами, отстраняя, но не отпуская, и сказал:
- Я останусь с вами.
Не нужно было даже соглашаться. С Райнхарда снимали ответственность, освобождали от угрызений совести; если б потом он раскаялся в своей слабости, Оберштайн возразил бы сухо, что сам настоял на сближении, с него и весь спрос. Райнхард мог оттолкнуть его, объяснив просто: "Мне не понравилось", - и Оберштайн принял бы это объяснение, как любое другое, логичное и допустимое в сложившихся обстоятельствах. Только оба и не рассматривали другую вероятность, оскорбительнее для Райнхарда, чем самое изощренное подчинение: ведь Оберштайну он тоже мог просто не понравиться. В их устном договоре не было ни намека на то, что Оберштайн стал служить ему за красивые глаза.
Усталость быстро погасила сухое, мозговое влечение, страсть спасовала перед сном. Достигнув согласия, они исполнили свои роли механически, с щепетильною точностью: в невидимых скобках стояли ремарки, и они последовали им, точно выдрессированные актеры. Из одной декорации перешли в другую, с приглушенным светом, - в спальне занавески были плотнее, Райнхарду лучше спалось в темноте. Под широким одеялом он прятался от чудовищ. Две взбитые подушки белели, как в больнице, и это значило, что им не придется прижиматься друг к другу и делить одно изголовье на двоих.
Все произошло до смешного невинно и просто: они разделись и легли в постель, как дети или старики. В неприятной светлой полутьме (солнце поднималось выше, и лучи пробивались сквозь ткань) нагота казалась размытой: сняв одежду, они сняли и бесстыдство, избавились от эротических подтекстов. Они хотели спать, и спать лучше было раздетыми, чтобы тело отдохнуло. Можно было думать о сексе, стоя у окна, но под одеялом сон вытеснял желания и соблазны. Райнхард прикоснулся к расслабленной кисти Оберштайна и не ощутил ответного движения, повернул голову - и увидал бледное, незнакомое лицо с сомкнутыми веками. Засыпая, он был как мертвый.
- Вы спите?
- Да, - Оберштайн ответил не сразу, с трудом приподнял ресницы. - Очень поздно... надо спать.
- Очень рано, - возразил Райнхард, сам не зная, зачем упрямится. Наверно, утомленное сознание предавало его, выжимало последние силы, прежде чем отпустить на покой. - Рано, не поздно. Пять утра.
- Рано... надо встать не позднее десяти. Неважно. Спите.
И Райнхард повиновался ему. Глубоко внутри еще билась тоненькая жилочка послушания, билась и не утихала: домашнее "спите" заменяло сухие приказы, и на это несоответствие ловили непокорных юнцов - таких же, как Райнхард, смертельно уставших, недобравших тепла в детстве. Наигранную ласковость они принимали на веру, не различая оттенков чувства. "Спите, неугомонный мальчишка, как же вы мне надоели", - нежно говорили приветливые наставники и добродушные менторы, шутливо грозя розгою. А Оберштайн не был ни приветливым, ни добродушным, и ничего не смыслил в искусстве усыпления и воспитания. Если б Райнхард не задремал сам, пришлось бы рассказать ему сказку.
За сбитый режим расплачивались - по желанию: мигренью, слабостью или кошмаром. Райнхард выбрал кошмар, и в конце пятого часа очнулся в пустыне, в кромешной и слепящей тьме. Загробное наказание он переживал при жизни, за все прегрешения его осудили бы на вечную ночь и одиночество. Так смутен и непрояснен был вопрос посмертия: веру в Валгаллу перекрывали атавистические представления - о том, что каждому воздастся по делам его. И каждого казнили страхом, и для него не делали исключения. Он не умел быть один (а все умели), он боялся темноты (а никто не боялся), он снова становился маленьким и беззащитным, и кто угодно мог отобрать у него все - нет, уже отобрал. Ему не оставили ни воспоминания, ни фотографии, ни пряди волос. Куда бы он ни пошел, он вернулся бы к началу пути: он наматывал круги, как лошадь с завязанными глазами. Это был бег на месте, бесплодное истощение сил. Голос отняли тоже, чтобы он не позвал на помощь, звуки не выходили из онемевшего горла. И что-то тяжкое, беспощадное, грозное приближалось в темноте, как неминуемое и окончательное уничтожение, как сама торжествующая смерть. На краю сознания забилась одна мысль: он спит, и если подпустит это слишком близко, если поддастся этому, то уже не сможет проснуться. Одно имя спасло бы его, одно имя было оберегом, но губы двигались беззвучно, вылепливая: "Кирхиайс, Кирхиайс". И в этот миг тихий шепот раздался извне: "Не бойтесь и бегите, я с вами, я не бросаю вас", - и Райнхард метнулся в сторону, вырываясь из круга. Кто пришел к нему на помощь, кто указал ему путь? Кровь громко била в висках, и шаги глохли; он не бежал, а плыл, раздвигая руками черную вязкую грязь, и задыхался. Ни одна звезда не говорила с ним - нет, высокие и безмолвные созвездия сияли над головой, но он не узнавал их, они были совсем чужие. Небо отодвинулось дальше - плоское, словно астрономическая карта. Потом грязь исчезла и воздух очистился. Он стоял на отвердевшей земле, в опустевшем пространстве, он очутился один во вселенной, не желавшей ему подчиняться. Звезды выстраивались над ним, как корабли перед боем, протаптывали тропку прямо к нему - и сколько угрозы было в движении узкого, холодного света. Тонкий небесный прожектор искал его сердце. Уже никто не мог ни закрыть его собой, ни отвратить выстрел, уже все жертвы были принесены, и наступал его черед. И тогда снова кто-то прошептал рядом: "Я не бросаю вас", - и обхватил его, сжал горячими руками. Луч скользнул мимо и погас, и вместе с ним растаял сон.
Райнхард лежал в объятиях Оберштайна, как любовник, будто в забытье искал у него не защиты, а иного утешения. Одеяло давило, как камень, обратившись из укрытия и убежища - в клетку, в свинцовую клетку, раскаленную изнутри. В комнате было совсем светло, солнечные пятнышки горели на полу. Смерть прошла стороной, упустила его, он спасся в последний миг. Но она успела подшутить и растревожить тело: пусть почувствует, что остался в живых. Пульс частил, пах наливался тупой и жадной, позорной тяжестью, и Райнхард не шевелился: внезапный бунт оглушил его, не знавшего прежде таких предательств. Семяизвержения свершались во сне, быстро и гигиенично: он принимал душ по утрам и смывал эту грязь, неизбежные и противные выделения; он научился не замечать их - мало ли что бывает в беспамятстве. Но теперь с этой рассудочной чистотой было кончено: физическое возбуждение глодало его, как боль, действие наркоза прервалось слишком рано. Только обморок мог еще его спасти - но он никогда не терял сознания.
- Что со мной? - сердито спросил он, не ожидая ответа; и едва не спутал местоимения, едва не сказал возмущенно и искренне: "Что с ним?" - отстраняясь от своего тела, отрицая свою порочность. - Что это такое, это отвратительно.
- Ничего страшного, - проговорил Оберштайн, - это значит, что вы здоровы и молоды.
- Не смотрите.
- Я не смотрю.
Он смотрел Райнхарду в лицо, ближе, чем обычно, но внимательно и серьезно, и не сокращал дистанцию, не пытался поцеловать. Сколько раз ему приходилось просыпаться с кем-то рядом, он привык к объятиям, он не стеснялся возбуждения; а Райнхард, проспавшись после работы, будто после пьяной ночи, ничего не мог поделать со своим телом и лишь злился смешно и бессильно - за то, что голый, за то, что видел глупый кошмар, за то, что не знает, как теперь быть. Формулу "спать вместе" он принимал буквально; в ней скрывалась всем известная двусмысленность, секрет Полишинеля, но ему было некогда думать, что она значит по-настоящему, его занимали дела поважнее. И вот теперь невежество подстерегло его и расставило ему ловушку: он был, как девочка из "Пробуждения весны", он знал, что бывает любовь, но не знал, откуда берутся дети. И Оберштайн гладил его по бедру, но не обещал ничего объяснить.
- Все в порядке, вы не должны бояться. Это нормально и естественно.
- Я не боюсь, но это же мерзко. Как вы можете говорить так спокойно? Разве вам самому не противно?
- Нисколько. А вы слишком волнуетесь.
- Я не волнуюсь, перестаньте меня успокаивать!
- Прошу прощения, я неправильно выразился. Я хотел сказать, что ваше тело взволновано, и с этим волнением непросто совладать. Но я могу помочь вам, это не займет много времени.
- А что будет потом? - сердито спросил он, поддаваясь своей вечной торопливой дальнозоркости. Он привык загадывать вперед, отдаленные последствия выискивать. И сейчас, когда непоправимое еще не произошло (и разумно ли было называть сексуальную связь непоправимой и необратимой?), его одна мысль занимала - не о том, что будет сейчас, сию минуту, и будет ли больно, и стыдно, и придется ли целоваться, - но о том, что начнется позже, в том временном отрезке, разворачивающемся из слов "после" и "потом", в неумолимом будущем. Если б он лежал с женщиной, ему было бы проще: он охотно или неохотно согласился бы "взять на себя ответственность", "поступить, как порядочный человек", "позаботиться о ребенке" (о, как тверда была его невежественная уверенность - что одной ночи довольно для зачатия!). А секс с мужчиной преображался в пугающе легкомысленный, почти безответственный акт: с намеком на подозрительное равноправие, с презрением к последствиям, с нежностью товарищеской или братской. Еще в младших чинах Райнхард слышал шепот перед большими сражениями: солдаты тайком договаривались о свиданиях, не для того, чтобы похоть потешить в последний раз, но лишь для того, чтобы вдвоем разделить и изжить страх смерти. На краю существования предрассудки исчезали, запреты и законы утрачивали силу и смысл: все равно утром придется умирать, и блюстители нравственности до них не доберутся. А выжившие притворялись, что не совершили ничего предосудительного, и забывали обо всем до следующей битвы. "Vivamus, mea Lesbia, atque amemus", - на все лады повторяли они, возвращаясь к подругам в миру. Чем выше поднимался Райнхард, тем реже доносились до него эти тайные беседы и уговоры: то ли старшие офицеры берегли его невинность, то ли опасались доносов, то ли - отчего бы и нет? - презирали эти плебейские утешения. Только трус не способен держать себя в руках! - считали они и, если совсем уж было невмочь, напивались дотла. А сам Райнхард - чем он отличался от простых солдат, раз тянулся за успокоением не к бутылке, а к живому человеку? Его спасала наивность: последней - бесстыжей, предсмертной - мечтой был сон рядом, в односпальной койке, в защищающих руках.
- Не беспокойтесь, - ответил Оберштайн спокойно, - потом ничего не будет.
Вложил ли он осознанно двойной смысл в свой ответ, или спросонья неловко подобрал слова? Что бы ни случилось сейчас, под одеялом, дневной порядок вещей не сдвинулся бы и не рассыпался; огромное "ничто" поглотило бы и это утро. Они недалеко ушли от солдат, утешавших друг друга, вместо всепрощающей победы была им дана строгая иерархия. Потом все будет так, как прежде, - на это ли и намекнул Оберштайн? Он не собирался ни унижать Райнхарда, ни добывать себе привилегии таким изощренным путем; тень давнего спора о "номере втором" исчезала, едва появившись, привлеченная объятиями, как кровью. Оберштайн всегда знал свое место: секс ничего не менял, если не было встречного движения. Раздетые догола, они все равно были заключены в себе и не нарушали границ. Так встречались и расходились любовники на один раз, любовники с закрытыми лицами и измененными голосами. Столкнувшись на свету, не заговаривали о темноте.
Только первое движение "за чертой", движение, приглашающее к совокуплению, было ошеломительно невинным: Оберштайн провел рукой по его волосам, от корней до кончиков, словно цирюльник. Спутанные пряди он расплел и разгладил, и отделил одну, у левого виска, накрутил на палец. А Райнхард оцепенел - поцелуй меньше поразил бы его, чем эта снисходительная ласка. Где и когда Оберштайн подглядел и запомнил ее, и почему решил сейчас вернуть ее Райнхарду - Райнхарду, который всегда дотрагивался сам и не получал ответного прикосновения? Значит, вот что чувствовал покойный Кирхиайс, когда его покровительственно трепали по голове, снизу вверх дотягиваясь рукой. Нет, неверно, он чувствовал что-то совсем другое, сердце у него не билось так бешено. Здесь разнилось восприятие, и эта разница была непоправимой. Там, где Кирхиайс оставался невозмутим, у Райнхарда кровь приливала к паху. В час тишины он предвидел новые битвы - и возбуждался сильнее в этом ожидании краха; прижимаясь к Оберштайну, он грезил о гибели государства, и мечты затейливо преломлялись, перерождались в томление плоти.
В то утро они в первый раз занялись любовью - отстраненно, вежливо и деликатно, словно выполняя назначенную медицинскую процедуру. Связь не укрепилась и не истончилась; они не утратили иллюзий - оттого, что иллюзий не существовало вовсе, - и не испытали стыда. Когда все кончилось, под одеялом стало душно и жарко, Райнхард приподнялся и сел на краю постели. У него даже дыхание почти не сбилось: он был тренирован, он знал, как правильно дышать при физических нагрузках. Капелька пота скатилась по спине, на часах беззвучно сменились цифры; и по-летнему теплое тяжкое утро опрокинулось на него, как в раннем детстве, когда они жили в глуши, в стороне от больших дорог, и сестра будила его и сонного выводила умываться во дворе. Нагретая трава проминалась под ступнями, вода брызгала в лицо, и по небу проплывали облака - он даже сейчас помнил о них - облака, похожие на слонов. Однажды ему на босую ногу шлепнулась лягушка, и он ужасно орал, до смерти перепугав сестру - она решила, что его укусила оса или даже змея. И почти двадцать лет спустя Райнхарду так явственно вспомнилось это холодное, мокрое, отвратительно живое существо, что он вздрогнул и вытер о простыню перепачканную ладонь. Ему хотелось вымыться.
- Постельное белье придется сменить, - сказал Оберштайн - и даже по этой откровенной фразе никто не распознал бы в нем любовника, звучали в его голосе холодные интонации врача. - Не забудьте распорядиться об этом.
- Я прикажу.
- И примите душ.
- Да. А вы?
- Потом. После вас.
- Бессмысленно, - они оба говорили коротко и односложно, точно задыхались сейчас, в неподвижности, в абсолютном покое. - Пустая трата времени. Или вы стесняетесь меня, Оберштайн?
- Разумеется, нет. Но я не желаю стеснять вас.
- Вы меня не стесните. И так будет быстрее.
Но Оберштайн был прав, Оберштайн лучше разбирался в возможных реакциях партнеров-однодневок, вчерашних девственников: в голом электрическом свету нагота становилась постыдной, и зеркала уличали ее. В романтической полутьме восприятие работало иначе, взгляд не опускался чересчур низко, а ручное зрение могло обмануть. Но в белых блестящих стенах, под струями воды, Оберштайн видел Райнхарда всего, с головы до округлых пяток, и даже из вежливости не отворачивался: ему выдали разрешение, и он пользовался им сполна. Смывая семя и с поразительной ловкостью уклоняясь от случайных прикосновений, он не жмурился и не берегся от брызг, он будто проводил визуальное исследование, на глаз определяя изъяны; и Райнхарду вдруг почудилось, что Оберштайн видит его не просто голым, а с начисто содранной кожей: как уродливое сплетение жил, мышц, костей и мяса.
- Что вы так смотрите? - спросил он хмуро, и руку поднял, закрываясь от Оберштайна, как от фотокамеры. - Это отвратительно, прекратите.
- Я предлагал вам вымыться первым, без меня, но вы отказались. Возьмите полотенце.
- Я вытрусь сам.
- Я не собирался навязывать вам свои услуги, - бесцветно сказал Оберштайн и на плечи Райнхарду накинул белое полотенце. - Разумеется, вы вытретесь сами, вы же не ребенок.
Как странно повторил он - по неведению, не мог же он всезнающим быть, - слова сестры: "Райнхард, вытирайся сам, ты не маленький". А он капризничал, путался в полотенце и мокрыми ногами топал по полу, обижаясь до слез - зачем сестра не поможет ему? Прежде он не замечал, что полотенца здесь были такие же мягкие, снежно-белые, как в детстве, в том загородном доме. Только пахли они иначе, потому что сестра шила мешочки из лоскутков, насыпала внутрь раскрошенные лепестки фиалок, и подкладывала мешочки в шкаф, где хранила постельное белье и полотенца. Мягкое, пушистое слово "саше" пришло вместе с воспоминанием, с фиалковой тенью. Возможно ли, оттого он и спал плохо - оттого, что не чуял позабытого, сухого, цветочного запаха на подушках и простынях? Нет, нет, за всю жизнь он переменил столько казенных постелей, он отучился от нежных домашних привычек. И сегодня у него под рукой было хорошее снотворное - новое и едва опробованное. Райнхард и не хотел возврата к прошлому, даже к мешочкам с высушенными лепестками: в его положении мелкая слабость вела к большой беде. Одиночество растравляло раны, снимало слои с защитного панциря: тонкую кожу могла пробить любая игла. А рядом с Оберштайном Райнхард был в безопасности.
- Вы сумеете уйти незаметно? Может быть, приказать подать машину к заднему крыльцу?
- Нет необходимости, - чуть-чуть изменился тон, а лицо осталось неподвижным - Оберштайн и усмехался, почти не двигая губами. - Даже если узнают, что я провел ночь у вас, это не даст повода к сплетням и толкам. Не беспокойтесь.
- Вы можете поручиться?
- Могу. Гомосексуальные отношения распространены в армии во время боевых действий, а сейчас мир. И кроме того... это же просто смешно - вы и я не можем быть любовниками. Никто не мыслит так извращенно.
- Значит, можно ночевать с мужчиной, и никто ничего не заподозрит?
- Да, в империи. Не беспокойтесь, ваше превосходительство, вы не рискуете, ночуя со мной. Если бы с вами осталась женщина - это другое дело.
- Ночь наедине с женщиной всегда толкуют лишь в одном смысле?
- Да, двусмысленность исключена.
- Что ж, я запомню, - сказал Райнхард и нарисовал круг на запотевшем зеркале. - В моем положении стоит прислушиваться к общественному мнению.
- Хотя бы иногда, - ответил Оберштайн.

2

После ночи в горах Хильда Мариендорф почувствовала себя нехорошо. Разреженный чистый воздух, которым лечили чахоточных (поднимаясь выше, дорога вела к закрытому санаторию), не пошел ей на пользу, вирус проник в кровь. Но болезнь развивалась медленно, и опасные симптомы проявились не сразу: несколько дней она жила, как обычно, утром уезжала на службу, вечером возвращалась домой, ужинала с отцом, перед сном читала в постели, а потом гасила лампу и засыпала беспечно и сладко. Новое мимолетное знакомство не тронуло и не обеспокоило ее: на службе волей-неволей приходилось завязывать контакты, правда, чаще с мужчинами, чем с женщинами. И эту женщину она едва ли когда-нибудь увидела вновь, а если бы и увидела - то издали, застыв почтительно и безмолвно: статуя образцового секретаря на парадном приеме. Ей казалось, она ничего не унесла с собой из горного домика. И когда - о, всего через несколько дней, - чья-то тень пришла ночью и села рядом на кровать, тонкой рукой провела по груди и расстегнула пижаму, - Хильда вскрикнула и проснулась, будто в жару, с именем "Аннероза" на губах.
Верхняя пуговица висела на одной нитке. Часы показывали три утра, за окном шел дождь, и подоконник был мокрым. Тишина стояла в доме, все спали, убаюканные мерным и ровным шумом: пусть как следует прольет ночью, тогда утром не понадобится зонт. Первый ливень уже кончался, струи редели, но Хильда встала с постели, шире распахнула раму и высунулась наружу, точно хотела смыть свой сон; страшно было снова лечь и увидать перед собой эту женщину, Аннерозу, графиню Грюневальд. А дождь мог отогнать мысли, остудить разгоряченную голову. Не подскочила ли температура, не начиналась ли у нее лихорадка - тревогой и кошмарами с эротическим привкусом? Она сняла пижамную куртку и приложила влажные ладони к груди, стирая приснившееся прикосновение; и ощущение чужой руки на голой коже не исчезло, но усилилось. Говорила ли что-то графиня или молча, осторожно дотрагивалась кончиками пальцев, как слепая, изучала ее? Призыв, предостережение или прощание таились в ее непрозвучавших, незапомнившихся словах. Может быть, она сказала: "Приходите", может быть, она попросила: "Не возвращайтесь и не думайте обо мне". Но Хильда и так не думала: лицо и голос легко стирались из памяти, линяли перед схожими по-родственному чертами; и графиня, приказав позабыть о себе, противного бы добилась. Ей ли было не знать об обратной силе забвения; тысячи лет до нее играли на этих струнках и говорили: "Не думайте" - чтобы помнили о них неотступно. Зачем бы она ни приходила, она отняла у Хильды покой, то душевное равновесие, что называли апатией. И болезнь вспыхнула бурно, как оспа: все же не зря называли в старинных книгах предрассветные часы - самыми опасными, часами демонов.
- Что ты такая хмурая? - спросил утром отец. - Что-то случилось?
- Не выспалась, - ответила Хильда. И солгала спокойно и быстро, хоть отец и не спрашивал ничего, не подталкивал ее ко лжи: - Зачиталась и забыла о времени. Если б не будильник, проспала бы, наверно. Ты слышал, ночью шел дождь?
- Нет, я-то спал. И сильный?
- Очень сильный, залил у меня подоконник. Ветер был северный.
- Что ж ты не закрыла окно?
- Так было бы душно.
- Ты не простудилась?
- С чего ты взял?
- Бледная, голос сиплый, ничего не ешь.
- Я ем. Папа, - вдруг сказала она очень мягко, - знаешь, может быть, я сегодня вернусь поздно. Не жди меня, ложись спать.
Отец взглянул на нее и отвел глаза: не так легко она могла обвести его вокруг пальца. Добровольное соглашение издавна связывало их: ты не рассказываешь всей правды, я не задаю лишних вопросов, ты привираешь, я притворяюсь, что верю тебе. Они разрешали друг другу хранить секреты: не каждый отец мог дать дочери столько свободы, не каждый ребенок переступил бы через ревность к взрослой жизни отца. Они были еще и друзьями, а дружба не сочеталась с принуждением и самовластьем. Приходилось ограничивать простительное любопытство и не разбрасываться запретами и наставленьями. И все-таки Хильда вздрогнула, как преступница, и серебряную ложечку уронила на пол, когда отец спросил участливо:
- Много дел на службе, Хильда?
- Да, - сказала она и нагнулась, чтобы ложечку поднять, - очень много.
- Все-таки я подожду тебя к ужину. А если не дождусь, тебе же будет хуже.
Заметил ли отец, что она покраснела и едва сдержала улыбку? Сумасшедшая блажь овладела ею на мгновение, черт дернул за язык: и все, пути назад не было; она из гордости не могла вернуться сегодня рано и к ужину. Так Псапфа писала на другой планете, тысячи, тысячи лет назад: "Но терпи, терпи: чересчур далеко все зашло". Отступление означало позор; теперь ей тоже по вкусу были военные доблести. Второй бессонной ночи она бы не перенесла. Взбодренный разум подкинул рецепт: наверно, новая встреча с графинею могла ее исцелить; два-три слова прогнали бы морок и скрепили вежливое равнодушие. И лишь один побочный эффект был у предложенного лекарства: что сказал бы Райнхард Лоэнграмм, узнав, что она без спроса потревожила его сестру? У нее больше не было отговорок и извинений, она сбросила броню порученца: старый приказ выполнила целиком, а нового не поступило. Он не давал разрешения на вторую поездку в горы. Впрочем, и не запрещал.
Частные чувства сталкивались с официальными обязанностями, из сшибки частиц с противоположным зарядом рождалась тревога. Хильда прислушивалась к своему сердцу и не понимала, что ее беспокоит - разумному анализу не поддавалось это волнение, отвратительная щекотка в груди. Не будь она так молода, она решила бы, что заболела всерьез. И новый знак явился вслед за ночным видением, когда в обеденный перерыв она сидела в кабинете одна и от скуки чертила на салфетке, что придется - рука не за мыслями спешила, за тем смутным и бесформенным, что таилось в подсознании. Вошел мальчик-адъютант, чтобы забрать посуду - ей подавали обед отдельно, будто очень важной особе, - и Хильда подвинула на край стола опустевшую кофейную чашку, потянулась салфетку смять и замерла, только сейчас увидав, что написала бездумно. Бумажный квадратик покрывали глубоко вдавленные буквы: "А.ф.Г." - то ли вензель, то ли шифр, выдававший ее, как провалившуюся шпионку. Ей стало стыдно - а мальчик-адъютант невозмутимо взял салфетку и положил на блюдце, не глядя на синие рваные каракули. Он уже привык прислуживать женщине - и женщины в ней не видел, она чересчур походила на него самого; так же спокойно он мог на товарища и сослуживца смотреть, на ровесника в академии - они просто не попадали в круг любви.
Но так же и сама Хильда смотрела на графиню Грюневальд, не сознавая угрозы: как ни мало она думала о "таких вещах" (эвфемизм для вожделения, страсти и секса), но все-таки знала - тут нужен мужчина. Только у нее пока не хватало времени на мужчин: она хотела влюбиться, но не сейчас, а когда-нибудь потом. И не сомневалась, что сумеет распознать эту любовь по приметам, сотни раз перечисленным в книгах: милый образ нейдет из мыслей, милый голос звучит издали, "лишь тебя увижу, уж я не в силах вымолвить слова", темнеет в глазах, звон в ушах непрерывный. И образ тот в движенье, в смене вечной, огнем начертан в глубине сердечной. Она ничего не чувствовала, на все вопросы отвечала сама себе: "Нет, нет, нет", - и лишь под кожей быстро пробегал легкий жар, "тонкий огонек".
Никто не обвинил бы ее в ветрености и легкомыслии: она всегда принимала взвешенные решения. Служащие в адмиралтействе вольны были распоряжаться свободным временем по собственному усмотрению, с них не спрашивали, что они делали нынче вечером. "Я просто съезжу на нее посмотреть", - думала Хильда, спускаясь к поданному автомобилю: конец рабочего дня, разъезд, она еще задержалась. И впервые в жизни жалела, что не умеет водить: неразговорчивый водитель становился ненужным свидетелем, и обузой, и укором. "Я просто проверю, не мешает ли ей охрана, вот и все", - пусть эта проверка граничила с самоуправством, но Хильда накрепко уцепилась за нее: не было предлога невиннее, чтоб оправдать внезапный визит. Ведь графиня все равно не узнала бы правды; ее странные отношения с братом Хильда использовала в своих интересах - и почти не стыдилась: маленькое лукавство никому не причинило бы зла. Она ехала взглянуть на графиню - может быть, только издали, как на чужую, на минутку или на две. Она не желала ничего дурного.
Но за несколько километров до ворот поместья ее вдруг пронзил бессмысленный страх, ей почудилось - не в облаках ли она разглядела крест или иной символ смерти? - что с графиней случилось несчастье. Еще чуть-чуть - и она бы схватила водителя за плечо и закричала: "Гоните же скорее, чего вы ждете, ведь она, наверно, умирает!". Это было уже безумие, месть расшатанных от бессонницы нервов. Никогда она не расклеивалась так легко; не зря говорили, что кофе - возбуждающий напиток, и нельзя им злоупотреблять. А она-то пила его без конца, покрепче, без сахара, иначе голова не работала. Искусственное возбуждение настигло ее невовремя. Водитель сбросил скорость и одной рукой повел, расслабленно откинувшись на сиденье - видно, рад был вырваться за город просто так, посередине недели. Бесформенные облака висели в небе, и, напрягшись изо всех сил, Хильда отыскала для них отражения на земле: на пуховки для пудры они походили. Она испугалась пуховок, храбрая портняжка, странствующий подмастерье, дева-в-доспехах. Нет, ей не дано было сойти с ума: она бы тут же начала анализировать все, что с ней происходит, на фазы разбивать сумасшествие - и этим бы спаслась. Распотрошенный страх умирал, как животное. Хильда могла бы анатомом стать: пока ей удавалось препарировать собственные ощущения, и лишь влечение к графине упрямо не распадалось на атомы, цельною, неделимой частицей представало в воображении. Но она еще рассчитывала найти разгадку прямо на месте, практическим опытом подтвердив теорию любви. Впрочем, термин "любовь" был неудовлетворителен: он явился из черновиков, и после опыта Хильда вычеркнула бы его без пощады.
- Все в порядке, госпожа Хильда? - спросил водитель.
- Да, все хорошо. Остановитесь, пожалуйста, я выйду. Хочу подышать.
Как в первый раз, она пешком пошла к дому, по лесной дороге, усыпанной прошлогодней хвоей. Наступал вечер, солнце валилось все ниже у нее за спиной, и прохладный воздух остужал лицо и руки, заползал под жакет. Ах, нужно было утром одеться потеплее. Вдруг мелькнула мысль, что отец ждет ее к ужину и не дождется, и она поежилась виновато, будто сбежала с уроков и без спроса бросилась прожигать жизнь, ускользнула из-под родительского надзора. Но ведь она предупредила заранее, она почти не обманула, а отец не сказал бы ей и слова - все уж давно было сказано раз и навсегда: "Хильда, ты не должна отчитываться передо мной за каждый шаг, я доверяю тебе и сам знаю, что ты не наделаешь глупостей". Как снисходителен был он к дочери, и как сурово она судила себя за то, что подчинялась смутному желанию, искала то, чего не было на свете, и врывалась в хрупкое существование бедной женщины, милой женщины, ничего не просившей у судьбы, кроме покоя. Еще не поздно было развернуться и уйти прочь (нет, поздно, ведь водитель, конечно, обогнал ее и предупредил графиню; ее уже ждали), но упрямая страсть, навязчивая идея, тащила Хильду вперед; и она покорялась своему влечению, и шла с напряженным и злым лицом, будто по приказу или через силу, или - как в сказке - по обнаженным ножам. Ей хотелось, чтоб графиня встретила ее холодно и избавила от утомительных мечтаний, разделительную черту провела по земле; ей хотелось очнуться и вернуть утраченную ясность и четкость мыслей, бесполую бессердечность. За чистый разум она отдала бы все привязанности и смятения чувств.
Словно во сне, повторялся тот день, и только странные расхождения резали сердце: не так падали красные лучи на землю, не так поднимался дым из каминной трубы, и сама Хильда была не та, словно меченая, с бесцветным ожогом на груди. Она ждала, что графиня обернется от горшков с цветами, опустив лейку в слабой руке, и прозрачный ручеек стечет вниз, в траву; она ждала холодной встречи, прищуренного взгляда: кто вы, непрошеная пришелица, лукавый вестник в крылатых сапожках? Она ждала неузнаванья. Но перед домом было пусто и тихо, как на покинутой осенней даче, и спущенные занавески не шевельнулись навстречу ее шагам. Она ошиблась, водитель не предупредил о ней: может быть, поехал по другой дороге и заблудился? Но только одна дорога проходила здесь, как же он мог сбиться с пути? Или все, что она видела и ощущала сейчас, было изощренным продолжением сна, фантазией разыгравшегося ума; или она до сих пор спала в своей комнате, и верхняя пуговица пижамы висела на одной нитке, и через мгновение должен был зазвенеть будильник? Она уже не отличала видений от яви, и замерла растерянно, не зная, что ей делать - идти вперед, к дому, убегать прочь, просыпаться скорее? Сумасшествие все-таки настигло Хильду, подкралось сзади и закрыло черными ладонями глаза. А она-то думала, что совершенно здорова!
- Вы пришли ко мне? - но через секунду - вместо будильника - мелодичный голос прогнал наваждение, и Хильда повернула голову на зов. - Что вам угодно?
Графиня сидела на скамеечке поодаль, с видом на озеро, та же розовая шаль окутывала ее плечи, храня от вечерней горней сырости; почти все совпадало - по желанию Хильды, и все-таки не было совершенного соответствия. Раскрытая книга на коленях, ландышевый лист вместо закладки, платье другого цвета - новые и новые искажения находил взгляд, и Хильда путалась в мелочах, и не помнила - что было в прошлый раз, что есть сейчас, а что она сама выдумала и намечтала, пока шла сюда, уже не зная, с чем и зачем идет. Горло сдавило от злости. А графиня захлопнула книгу - и этот мягкий хлопок усилился многократно, эхо отчего-то подхватило его: неживой звук вместо живых голосов. Наверно, оно не любило людей, даже тихую графиню - нет, ее более других: за обидную немоту.
- Фройляйн Мариендорф? - мягко и удивленно произнесла она, встала и пошла навстречу, напрямик по росистой траве. - Отчего вы приехали, что-то случилось? Я не ждала вас.
- Ничего, - сказала Хильда, - ничего страшного, не беспокойтесь.
- Вы уверены? Вы очень бледны, что же все-таки случилось?
- Клянусь вам, ничего страшного. Мне только надо убедиться, что охрана не мешает вам.
- Нисколько не мешает.
- Поверьте, как только ситуация изменится, охрану уберут. Никто не нарушит ваше уединение.
- Надеюсь на это.
- Простите меня, графиня. Я обещаю, что никто больше не станет вам докучать, я сама не обеспокою вас снова. Но вопрос вашей безопасности...
- Я в безопасности, благодаря вам, Хильда, - перебила графиня и улыбнулась медленно, словно припоминая, как улыбаются всерьез, не притворяясь. - Полно, не волнуйтесь так сильно, ведь я не прогоняю вас.
Ночью им не пришлось спать. Лишь под утро Хильда задремала ненадолго, но проснулась от чужого вздоха - услышанного ли наяву или опять во сне? - и, не открывая глаз, притянула к себе графиню, ощупью нашла ее губы. Распущенные золотые волосы опутали Хильду, словно сети, и в раздраженной, усталой памяти пронеслись внезапно строчки о том, кто "был так прекрасен, что родная сестра его удушилась косою из страха в него влюбиться". Ревность кольнула иголочкой, а она не поняла даже, кого и к кому ревнует. Ах, графиня и вправду могла бы повеситься на своих волосах. И строка-отрицание, строка-разгадка догнала Хильду и заставила еще крепче прижать обнаженное тело графини к груди: "Но он был не тот, кого я любила". Вот нежданное толкование выпало ей, будто билетик в лотерее - оттого, что одна ассоциация потянула за собой другую, и обрывки цитат сложились в стихи. А графиня молча взяла ее за виски, вгляделась так близко и рот ей закрыла, предупреждая смущение, вопросы и оправдания. "Слушать ничего не хочу, - таилось в мягком и медленном поцелуе, - и не спорьте со мною, я знаю лучше". Даже полумальчишке Хильде не удалось подчинить графиню и верховодить в постели - подобно своим предшественникам, она потерпела поражение и не пожалела о нем.
Сейчас они были равны - две раздетые женщины, сбросившие дневное бремя титулов и должностей, ускользнувшие на время из мужского мира. Ценности и доказательства силы не имели больше никакого значения: третий человек - тот, "кто был так красив", - не мог им помешать и перетянуть чашку весов. Могущество изменяло ему: он лучше властвовал над мужчинами, чем над женщинами. И мужчины охотнее признавали его власть. А Хильда в объятиях графини бежала от политики на анархический островок свободы размером с двуспальную кровать. Знаки различия не прикалывали прямо к коже: приходилось снимать их вместе с одеждой. Хильда была просто Хильдой, а не секретарем его превосходительства, - не к этому ли и подталкивала ее графиня, предложив называть друг друга просто по имени, без церемоний? Кто на этом свете еще обращался к самой графине - "Аннероза", как к подруге? Но сотканная дружба не взывала к откровенности и не дарила откровенностей взамен; прозрачную преграду ощущала Хильда, как нераскрытую и нераскрываемую тайну. Графиня уступала многое, с обидной легкостью отказывалась от счастья, любви и даже - кому-то казалось и так - от собственной чести; и все-таки оставалось пространство, которое она никому бы не отдала, предпочла бы смерть его потере. Эта была последняя и единственная линия ее обороны, ее убежище. Что было в нем спрятано - ее убеждения, воспоминания, гордость или душа? - неизвестно, но никто не мог проникнуть туда, и оттого никто не мог увидеть ее настоящую. Не под маской, а под вуалью скрывалось ее лицо, и дымка размывала черты.
- Пять часов, вам пора ехать.
- Пять часов, уже? Но я не предупредила водителя, он, наверно, спит.
- Не волнуйтесь, через двадцать минут он будет ждать вас. Вы успеете выпить кофе.
- Я не хочу кофе, - сказала Хильда и поцеловала ее в плечо.
Двадцати минут едва хватило, чтобы встать и одеться: прежде она не была так ленива, прежде она не ночевала в незнакомых спальнях, пьяная от возбуждения, так что наутро вспомнить не могла, куда бросила одежду, и не под кровать ли улетел один сапог (или - только не это! - в окно?). Растрепанная, сонная, счастливая, она бродила по спальне, с кресла поднимала рубашку, с письменного столика - брюки, и по углам, как спящих собак, собирала сапоги. А графиня смотрела с кровати, подперев кулаком щеку, и в полумраке девочкой казалась, младше самой Хильды. Волосы ее сияли тихо, словно отражали солнечный свет. Наверно, она не принимала прежде в этой спальне ни любовников, ни любовниц, в целомудрии и уединении проводила ночи; и даже суровый и беспристрастный следователь не нашел бы в случившемся ее вины, ведь Хильда приехала к ней сама и осталась до утра, ведь Хильда первая подсела к ней близко и прикоснулась губами к ее щеке, ведь Хильда и соблазнила ее, а не наоборот. А скандальная репутация графини была сильно преувеличена при старом дворе.
- Можно, я приеду к вам сегодня вечером?
- Нет, нельзя, - улыбнувшись, ответила графиня - и даже с ее нежным отказом Хильда не смела спорить. - Ни сегодня, ни завтра.
- А послезавтра?
- Если вы не найдете себе других развлечений. Будьте благоразумны, Хильда, вы не можете ночевать у меня все время, вы устанете, и пойдут слухи.
- Никто не узнает. Мой водитель не болтлив, а отцу все равно. И вы никому не скажете, и я никому не скажу. Можно, я приеду послезавтра? - спросила Хильда и наклонилась к графине, целуя не победительно, а робко. Угар проходил, она была неопытным и застенчивым возлюбленным, она уже боялась рассердить свою подругу. - Можно, Аннероза?
- Приезжайте, если не найдете других развлечений, - повторила графиня и легонько оттолкнула ее. - А сейчас ступайте, вам пора.

3

Она не нашла других развлечений. Редкие свидания выпадали, как выигрыш, как лакомство: не успеешь насытиться за пять-шесть часов в неделю. Упрямо торгуясь, Хильда вымаливала следующую встречу: время их истекало, приближался новый поход, и - как в старинной солдатской песенке - если б с ней случилась беда, кого бы графиня стала ждать по вечерам, когда поднимался туман? Стоило ли понапрасну искушать судьбу? Но графиня была непреклонна, и споры с нею оканчивались ничем - не ссорою, а поцелуями. Ах, как верно сравнивал кто-то плотскую любовь с дневным сном: чем больше ее вкушаешь, тем больше жаждешь; ах, как умно размышлял он о природе любви, называя высшим желанием - благо любимого. Книжная девочка Хильда помнила эти изящные рассуждения, и прикладывала их к себе, как готовое платье, прикидывая - так ли чувствует? а если чувствует так, то значит, любит? Но что-то смущало ее и останавливало на полпути, удерживало от признаний: легкая неискренность, неокончательная уверенность, или глубоко зарытое равнодушие. Ей нравилось не только лежать с графинею в кровати - но и прогуливаться с нею возле озера на закате, и разматывать разноцветные нитки для вышивания, и вслух ей читать, наугад выбрав книгу. Она ничего не искала в таких вечерах, кроме покоя и близости, она отдыхала от себя самой. Если б не обязательные пререкания - когда можно явиться вновь, через два или через три дня? - если б не эти пререкания, уже наполовину шутливые, их встречи были бы безмятежны. И лишь однажды подавленное напряжение прорвалось наружу, когда графиня, дослушав главу, спросила рассеянно, точно и не слушала вовсе:
- Как вы думаете, Хильда, меня так и будут охранять до самой смерти?
Хильда промолчала и перевернула страницу. "Уж не думаете ли вы, что я приезжаю шпионить за вами?" - непозволительно злой ответ горел на губах, обличая ее тревогу. И не было ни слова утешения, ведь графиня не жаловалась, а задавала разумный вопрос, нет, почти приказывала - разузнать и доложить. И Хильда не могла противиться этой мягкой, гипнотизирующей, упоительной власти, и злилась на себя за эту покорность. Любое подчинение было хорошо в меру, клятву верности она принесла брату, а не сестре. Так отчего же графиня полагалась на нее и не ждала возражений? Так отчего же она сама слушалась и играла слугу двух господ, волей-неволей запутываясь в паутине чужих отношений? Как будто у нее не было собственной жизни! Как будто ее жизнь еще шла отдельно от Райнхарда Лоэнграмма и графини Грюневальд...
- Ваше превосходительство, - сказала Хильда через два дня, - разрешите обратиться к вам?
Райнхард кивнул благосклонно: нынче он был в хорошем настроении. Слуги и царедворцы, лукавые и не очень, умели выбирать подходящие моменты для тонких бесед, и Хильда в совершенстве освоила эту науку. Впрочем, на женщин Райнхард и в великом раздражении не повышал голоса: ему тоже привили начатки галантности, внушили, как важно быть вежливым и серьезным.
- Вы хотели о чем-то меня спросить, фройляйн?
- Да, если позволите.
- Пожалуйста, я слушаю вас.
- Это касается графини Грюневальд.
- О, вот как? Насколько мне известно, она в безопасности.
- Да, ваше превосходительство, теперь, когда похищение свершилось, графиня в безопасности.
- Так в чем же дело? Говорите, не бойтесь.
- Мне кажется, теперь можно было бы убрать охрану с ее виллы.
- Вы считаете, фройляйн, что это будет разумный шаг?
- Непосредственной угрозы больше нет, и кроме того... - она запнулась, но Райнхард молчал, ни словом не помогая ей, не переспрашивая ободряюще: "И кроме того?". Она должна была выбираться сама. - И кроме того, я полагаю, что это отвечало бы желаниям графини.
- О, - холодно сказал он, - вы так думаете?
Она зашла на чужую территорию, вмешалась в семейные дела. Райнхард не мог вспылить и закричать, ударив по столу кулаком: "Не лезьте, куда не просят!" - о нет, он был слишком хорошо воспитан. Но он осаживал ее не кнутом, а голосом, и надо было оглохнуть или отупеть, чтоб неверно истолковать его ровный и очень вежливый тон. Некоторые вопросы не подлежали обсуждению ни с ней, ни с кем-то иным; он решал их самостоятельно - в его руках собралось достаточно власти, пропала нужда в непрошеных советчиках. Будь он Голденбаумом, ее ждала бы отставка и опала, но нынче наступила оттепель, радикальные средства лечения вышли из моды. Стоило просто-напросто перевести разговор.
Через третьи лица, через начальника охраны, исправно сочинявшего отчеты, он приближался к своей сестре, новую связь плел взамен разорванной. Ее не охраняли уже, а сторожили - не этого ли она боялась, когда Хильда в первую встречу наивно уговаривала ее и приводила разумные доводы, так или иначе сведенные к одному неразумному: "Пожалейте вашего брата!"? Из этой жалости сооружали клетку, ради безопасности ограничивали свободу: чтоб нельзя было ни войти, ни выйти. Или разгадка была гораздо проще и бесхитростнее: бедный Райнхард, привыкнув к постоянной охране на своем высоком посту, сам ее не замечал и не думал, что ее замечали другие. Что плохого случится, если пара солдат подежурит за воротами на всякий случай? Графиня даже не увидит, как блестят на солнце дула их винтовок.
О нет, думала Хильда, вытягивая руки по швам: военным порядкам она подчинялась, хоть сама не носила формы; о нет, даже враги не смели обвинять его в легкомыслии и равнодушии, а она-то ему союзником была, но отыскивала, будто специально, самое оскорбительное объяснение его поступкам. Что за злое и гадкое чувство говорило в ней? Отчего ей хотелось встать третьей между ними, между Райнхардом и графиней, и решетку руками раздвинуть? О нет, не просьба графини вела ее, а эгоизм и скрытая корысть: она желала для себя спасти графиню, она уже знала разгадку. Подавленный страх никогда не стихал в груди Райнхарда, вырабатывал энергию, как легендарный вечный двигатель, и подрагивал, и постукивал, противореча биению пульса. Что стоили все доводы и выкладки о свободе, если он боялся за сестру? Потеряв половину души, поневоле начнешь трястись над оставшейся половиной и прятать ее так, чтоб никто до нее не добрался. Он еще сумел отпустить графиню из своего дома, не приставил к ней ни вооруженных служанок, ни добровольных шпионов. Он хотел слушаться старшую сестру, но дурные предчувствия и сны мешали послушанию; теперь ему было что терять - и он боялся. Их всего-то и осталось двое в мире, и никто не мог стать для них новым третьим. "Ради вас я сумею ее защитить", - Хильде хватало ума проглотить эту ложь. Как бы она защищала графиню - рассудительными речами или маленьким карманным бластером - из него в белый свет палить, а не в убийц? И ради кого защищала - ради растерянного мальчика, испугавшегося одиночества и темноты? Нет, ничего не подозревая, Райнхард прозревал все и чуял в ней соперника, а не соратника: по иным дорогам нельзя было идти вдвоем; заслоняя графиню от пули, Хильда думала бы только о ней, а не о нем, не для него приносила бы жертву. Она могла оттеснить его прочь.
- Я подумаю над вашим предложением, - тем временем сказал Райнхард, без гнева, самым будничным и спокойным тоном. Его неудовольствие было перестраховкой, он на всякий случай отстранял ее, зная уже, как она настойчива. Но время от времени можно было легко обойтись и без советов. - Что-нибудь еще у вас, фройляйн?
- Нет, ничего. Прошу прощения, ваше превосходительство, могу ли я также обратиться к вам по личному вопросу?
- Разумеется.
- Если позволите, я бы хотела уйти сегодня пораньше.
- У вас что-то случилось? Граф Мариендорф нездоров?
- Нет, он ни при чем, это... личное. Ваше превосходительство, я обещаю, что никогда больше подобное не повторится.
- Вы плохо себя чувствуете? - спросил Райнхард. Он не умел различать здоровых и больных людей, он смотрел мимо - не специально, просто взгляд все время притягивало что-то другое, что-то важнее Хильды Мариендорф. - Вы больны?
- Да, больна, - ответила она тихо.
Голос у нее был хриплый. Они и прежде играли в учителя и ученицу, но ученица всегда была прилежна, а учитель - строг и справедлив: она отвечала заученный урок, а он слушал и ронял похвалу. Снизу вверх она смотрела на него, даже когда он сидел, а она стояла перед столом и говорила без подсказки и без бумажки, легко и четко объясняла, отчего надо делать так, а не иначе. На любой вопрос у нее был готов ответ, и никогда она не шептала, растерявшись: "Я не знаю, я не помню, мы этого не проходили". Он и ценил Хильду за умение вывернуться, на ходу что-нибудь придумать, сыграть по новым правилам. Оцепеневшие умы ему крепко надоели, пришла пора гибкости и лукавства: быстрота реакции выручала, как на войне, и когда Хильда отстреливалась от его ловких вопросов, ему и впрямь - словно он одурел от покушений - чудилось, что оружие взблескивает в ее руках.
Но разыгрывая школьные сценки, они скользили по одной накатанной грани, без вольностей и импровизаций: ученица никогда не лгала учителю и не отпрашивалась с урока домой. Рядом с Райнхардом люди не имели права болеть - ведь он же был совершенно здоров. В мирное время им одно требование предъявляли: беспрекословно и неустанно выполнять свои обязанности, на своем месте не допускать срывов. Ведь Райнхард полагался на них - и как бы они посмели предать его доверие? Две тени - исчезнувшая и выросшая вновь, Кирхиайс и Оберштайн - избаловали его своим постоянством и своею неутомимостью: болезни не могли с ними совладать, проще было сразу позвать смерть. И лишь Хильда заслуживала высочайшего снисхождения - оттого что женщиной была, а женщины - и в этом Райнхард не сомневался - слабее мужчин. С ней полагалось обращаться вежливее и мягче, прощать то, что другим не прощали, унизительные поблажки подбрасывать. И пусть она сама никогда не давала повода к потачкам, и обиделась бы, если б ее выделяли за ее пол, - но Райнхарду хотелось лишний раз продемонстрировать замечательную учтивость (и поставить Хильду на место). Сколько бы она ни притворялась, что равна мужчинам, абсолютная мимикрия была недостижима: она не могла слиться с окружением. А дурная бледность и хрипотца срывали последнюю маскировку.
- Если вы больны, поезжайте домой. Сегодня вы мне больше не понадобитесь.
Она не заспорила с ним, не вскинулась горячо - как же так, подождите, я не брошу дела прямо сейчас! - и это тоже было признаком нездоровья. Если б на стене висело зеркало, они отразились бы в нем - похожие, как близнецы, с одинаковым утомлением в зрачках, с одинаково белыми от недосыпа губами. Но глядя друг на друга, они не замечали сходства и думали мимолетно: а он (она) плохо выглядит, надо бы ему (ей) отдохнуть. Райнхард первым успел проявить великодушие. Ему приятно было пожалеть Хильду - и отметить с неосознанным самодовольством, что он ее жалеет. Будь он эгоцентричен, он бы и не заметил, что она себя плохо чувствует, не правда ли? А он заметил, и отпустил ее домой, и мог даже на два дня отпустить (но не больше) - пусть лечится и ни о чем не беспокоится. Аппарат должен функционировать четко, без сбоев, - и долгая болезнь секретаря привела бы к нарушениям в системе. Быстрое выздоровление было и в ее интересах.
- Благодарю вас, ваше превосходительство.
- Вы можете не приезжать завтра.
- Вы очень добры, ваше превосходительство, - сказала Хильда и поклонилась, - но завтра я буду в порядке.
- Тогда до завтра, - с прохладцей ответил Райнхард. - Выздоравливайте скорее, фройляйн.

@темы: слэш, фанфики, фeмслэш, Legend of the Galactic Heroes

---

Разговоры этажом ниже

[Алэй Лан]

Авторы: Ариабарт пушистый и в фуражке, Алэй Лан
Рейтинг: G
Пейринг: только намеки на Жуслан/Ариабарт

Разговоры этажом ниже

- Так вы думаете, он на ней женится?
- Я бы и дохлого дакара не поставил на это, когда она только появилась, но сейчас...
- Ставки выросли, да? Два года и хозяин ни разу не приводил в дом другую.
- Не приводил еще не значит, что не...
- Но мы же говорим о женитьбе, а не о верности, глупо было бы требовать подобного от человека вроде него. Невесту он привел бы в дом все равно. Получается, что других нет.
- Возможно, нет вообще ни одной.
- Ему двадцать семь. Торопиться еще некуда, но подумать уже стоит.
- А было бы неплохо. Лично я болею за леди Франсию.
- Ну, с такой командой поддержки у нее, конечно, все шансы.
- Прибереги свою иронию. Лучше представь, что здесь поселится одна из тех титанийских дамочек. Вот тогда мы все побегаем. Я имею в виду, те, кто останутся.
- Она тоже немного титанийская, насколько я слышал.
- Так может он и правда взял ее с дальним прицелом? Ты вспомни, какой она была.
- Всегда довольно милой, насколько я помню.
- Это да, но я про манеры и вкус.
- Шестнадцатилетней девочке многое простительно. Она быстро учится.
- У нее ведь совсем скоро день рождения...
- Лорд Жуслан наверняка придумает что-то. Как в прошлом году.
- Мы тоже должны ее поздравить.
- Подлизываешься к будущей хозяйке?
- Тебя же позравляли, Стейси, а ты на ее роль точно не годишься.
- А она годится?
- Не нам решать. Хозяина она устраивает во всем. Да и нам грех жаловаться.
- Никто и не жалуется, но зачем было привозить ее в качестве горничной?
- Может, чтобы не зарывалась? Или он не планировал изначально... Не собирался...
Марк, обладающий самым чутким слухом среди всех присутствующих, приложил палец к губам.
Впрочем, в этом не было особой нужды - леди Франсия всегда предваряла свое появление легким стуком.
- У лорда Жуслана гость, нужно накрыть в южной беседке. Указаний насчет десерта не было, но наш гость - лорд Ариабарт.
- Лорд Ариабарт? Господи, я как знала, что сегодня что-нибудь стрясется. Не зря расстаралась. Все будет в лучшем виде, леди Франсия.
- Спасибо, Клара, чай я подам сама.

***

- Доктор Кристи, еще чаю?
- Да, дорогая, спасибо.
- Я все еще считаю, что вы напрасно так расстраиваетесь.
- Я всегда считал лорда Жуслана истинным ценителем. Он всесторонне образованный человек...
- Ну еще бы!
- Ана, не перебивай! Продолжайте, доктор.
- Вы же знаете, как он часто получает в дар картины. Или скульптуры.
- Еще бы. Я с них регулярно вытираю пыль.
- Не так часто, как должна бы, если верить миссис Адамс.
- Она придирается. Она и к вам лезет с критикой, что вы готовите слишком жирную пищу.
- Лорд Жуслан никогда не жаловался. И лорду Ариабарту моя еда понравилась. Леди Франсия сама мне это сказала. А Адамс пусть жует свой салат и не мешает мне кормить здорового мужчину так, как полагается. Ешьте пирог, доктор, он сегодня удался.
- Ваши пироги неизменно примиряют меня с реальностью, моя дорогая.
- Да, дел-то у вас меньше чем у нас.
- У лорда Жуслана огромная коллекция произведений искусства. Ее хранение, каталогизация и пополнение занимают у меня массу времени!
- Ана, иди займись делом. Пыль вытри. Или полы помой. Иди, иди... Что за девчонка... Не расстраивайтесь, доктор, она вечно ляпнет что-нибудь невпопад и сама не поймет, что сказала. Так чем вас так огорчил лорд Жуслан?
- Он гулял по галерее с лордом Ариабартом, показывал ему картины. У нас есть прелестные работы старых мастров, прелестные! Даже с Земли несколько экземпляров. Лорд Ариабарт ими так восхищался. А лорд Жуслан... можно мне еще чая?
- Ну конечно. Хотите с мелиссой?
- Благодарю вас. Лорд Ариабарт заметил, что у лорда Жуслана отменный вкус, лорд Жуслан был так любезен, что упомянул мои скромные заслуги в наполнении его коллекции. А потом - я до сих пор не верю, что он это сказал! - добавил, что ему самому все эти картины и даром не сдались и хорошей бутылке вина в подарок он обрадовался бы куда больше. А ведь я был уверен, что картины доставляют ему такое же наслаждение, как и мне!
- А что на это ответил лорд Ариабарт?
- Он... смеялся.
- Это было некрасиво со стороны лорда Жуслана. Сказать такое при вас...
- О, дорогая, но ведь он не знал, что я нахожусь в помещении. Я сидел за столом, а он, как вы знаете, в нише и его почти не видно. Думаю, они меня не заметили.

***

- И даже леди Франсия не прислуживала?
- Представьте себе. Только приносила перемену блюд, убирала посуду. И сразу оставляла их наедине.
- Не припомню, чтобы... А стол накрыли в той комнате?
- Да, только вчера Марк проверял со всей аппаратурой. А должен был только на следущей неделе. Личное распоряжение.
- Насчет обеда распоряжения тоже были личными.
- Стоило ли вообще так переживать за меню? У лорда Ариабарта всегда отменный аппетит, когда он гостит здесь.
- Должно быть, очень важный разговор.
- У них все разговоры важные.
- Значит, этот был особенный.
- Они так сдружились, а ведь всего несколько месяцев прошло...
- Не хочу сказать ничего плохого, но...
- Да, мы слушаем тебя и оценили умение держать паузу, Клаус. Чего ты не хочешь сказать?
- Они же Титания. Они дружат, пока им это выгодно. Кто знает, может через месяц мы будем принимать лорда Идриса.
- Прополощи рот с мылом. Поплюй и постучи. Вы ведь слышали про ту горничную?
- Бедная девочка...
- Говорят, попала под горячую руку.
- Даже если им выгодно быть вместе, не думаю, что хозяин стал бы так обхаживать лорда Ариабарта.
- Обхаживать?
- Ну, может, не это самое слово, но вообще похоже.
- Сейчас кто-то попадет под горячую руку уже у меня. Мало работы?

***

- Ах, Клара, что случилось?
- Доктор, вы не представляете. Я так расстроена.
- Сделать вам чаю, дорогая?
- Лучше немного бренди. В крайнем шкафчике бутылочка... Совсем немного, только чтобы успокоить нервы.
- Вас кто-то обидел? Вы плакали? Лорд Жуслан вам что-то сказал, я слышал, он заходил к вам?
- Лорд Жуслан был исключительно любезен. Нет, он ни при чем. Это все принцесса.
- Очень... живой и энергичный ребенок.
- Я понимаю, что ей скучно. Но то, что она устроила - это просто уму непостижимо!
- Да что случилось?
- Я тут сижу и всхлипываю, доктор, может быть, вы кофе хотите?
- Не откажусь. Но вы сидите, я сейчас сам все сделаю.
- Принцесса ночью решила испечь пирожные для лорда Балами. У него день рождения.
- Как мило.
- Она же не умеет стряпать! Нашла в сети рецепт, попыталась сама что-то сделать, перепутала муку и крахмал, взяла неправильный крем... Получилось отвратительно! И вместо того, чтобы все выбросить, она убрала в холодильник - так, видите ли, полагалось по рецепту - остудить. А я еле оттерла плиту!
- Вы могли бы попросить Ану...
- Не буду я подпускать эту вертихвостку к моей плите! А утром, доктор, пришел лорд Ариабарт, и Стейси подала ему и лорду Жуслану пирожные!
- Ох. Только не говорите...
- Именно их! Леди Франсия никогда бы так не поступила, она бы заметила, а Стейси - вы же знаете эту девченку, ей все, что в холодильнике - съедобно! Лорду Ариабарту стало плохо. Какое счастье, что принцесса вовремя все рассказала лорду Жуслану, иначе меня бы уволили. Лорд Жуслан был так напуган...
- Я надеюсь, он не обвинил вас?
- Нет, он попросил приготовить лорду Ариабарту что-нибудь легкое на ужин.
-...Мне казалось, лорд Ариабарт пришел к нам на завтрак.
- Но он же не может уйти, пока его тошнит. Он останется на ночь. Велено приготовить комнату.

***

- Стейси, я хочу, чтобы это осталось между нами.
- Конечно, Марк.
- Действительно между нами. Просто...мне нужно кому-то сказать. Это так...
- Говорите, я же с ума сойду.
- Вы же знаете, что лорд Жуслан - человек широких взглядов. Он принял меня на работу, зная о моих пристрастиях, ни разу не попрекнув...
- Я не думаю, что лорда Жуслана вообще интересует, с кем спит его прислуга.
- Не в этом дело, то есть не во мне.
- Но начали-то вы с себя.
- Сейчас поймете. Я сегодня приводил в порядок гостевую спальню.
- Ту, где обычно останавливается лорд Ариабарт?
- Да. И знаете, мне не нашлось там занятия.
- То есть? Я не понимаю...
- Кровать была нетронута. Не заправлена снова, нет, на ней вчера просто никто не спал.
- Тогда где спал лорд Ариабарт?
- Я тоже задался этим вопросом, и думаю, что он провел ночь у лорда Жуслана.
- Засиделись за бутылочкой вина?
- Ну, возможно и так. Но я не думаю, что они пили вино всю ночь.
- Вы считаете, что они...
- Именно поэтому я прошу, чтобы все осталось между нами. Пока, по крайней мере. Если они будут продолжать в том же духе, не думаю, что мое молчание сохранит их секрет надолго.
- В жизни бы не подумала...
- Самое странное, Стейси, я бы тоже не подумал. А ведь кому как не мне следовало первому заподозрить.
- Что же теперь будет? И леди Франсия...
- Леди Франсия осведомлена лучше нас всех, уж поверь. Ведь это она убирается в комнате лорда Жуслана.

***

- Лорд Жуслан не в настроении, вы заметили?
- Это трудно не заметить, Стейси, он же в последнее время мало ест и почти не спит.
- Скучает...
- О чем ты?
- Ой, мисс Клара, вы же знаете! А можно мне пирожок?
- Обед будет через час, а пока займись делом. Нет, подожди! О чем я должна знать?
- Лорд Ариабарт улетел, его уже месяц, как нет.
- И что? Они же наверняка разговаривают. Им-то платить за связь не надо.
- По связи многого не сделаешь, мисс Клара.
- Не ухмыляйся так, тебя это портит. И говори как есть.
- Я просто скажу, что у лорда Жуслана в гардеробе за последние несколько месяцев прибавилось вещей лорда Ариабарта.
- Разумеется, он же у нас часто ночевал.
- Да, но их вещи висят вперемешку.
- ...Для этого наверняка есть какое-то объяснение.
- Например, что для лорда Ариабарта уже давно не стелят в гостевой спальне?
- Кто бы мог подумать... Теперь хозяин наверняка не женится на Франсии!
- Пока она так и остается с ним. И на ночь в том числе.
- А вот это уже некрасиво.
- Вот и я так думаю, мисс Клара! Он морочит ей голову!
- Я не о том. Нехорошо сплетничать об их личной жизни, девочка.
- Вы прямо как миссис Адамс, мисс Клара.

***

- Что теперь будет с коллекцией, милосердный боже... Как представлю себе сапоги, топчущие...
- Думаю, до этого не дойдет, доктор Кристи.
- Откуда вам знать? До обвинения в мятеже ведь дошло, помяните мое слово...
- Ну нет, если вы опять про сапоги, то лучше промолчите. Здесь и так сейчас у всех нервы ни к черту.
- Я стала подозревать неладное, еще когда леди Франсия резко переключилась на брючные костюмы. И девочку стала одевать по-другому.
- О, ну конечно, теперь выяснится, что все что-то подозревали. Доктор Кристи, уберите из галереи наиболее ценные экземпляры...
- Там все ценные!
- ...остальные накройте чехлами. Не думаю, что дому угрожает опасность. В конце концов, если лорд Жуслан признан мятежником, поместье должно отойти другому главе.
- Сердца у вас нет!
- Стейси, я пропущу мимо ушей ваше замечание, но это в первый и последний раз.
- А если нас будут допрашивать?
- Прислугу маркиза Эсторада никто и пальцем не тронул. Не преувеличивайте свое значение... ради собственной же безопасности. Уверена, скоро мы получим распоряжения касательно того, что и как делать дальше. Хозяина сейчас нет дома. Действуем в обычном для такой ситуации режиме.
- Да, миссис Адамс.
- Ана, подавайте чай. С этими мятежами я умру от жажды.

@темы: слэш, фанфики, джен, Tytania

---

Выборы. Мы это сделали

[Chiora]

Итак - заходим по ссылке и голосуем, желательно - уносим баннер к себе в эпиграф.

<a href="http://pay.diary.ru/~our-choice-2012/p167449893.htm" target=_blank><img src="http://i020.radikal.ru/1109/7b/0c48bbf63e80.gif"></a>  

@темы: разное

---

Два клипа. Один боян, другой новый.

[gr_gorinich]

Мне тут напомнили, что я не принесла в свое время в сообщество свой старый клип Kaiser und Tod. И как раз появился повод выложить его, потому что к клипу появился небольшой видеоэпилог. Так что уж два в одном...

Видео: Legend of the Galactic Heroes
Аудио: Die Schatten werden laenger из мюзикла "Elisabeth"
Персонажи: Лоэнграмм, Оберштайн
Примечание: клип делался в большей степени как иллюстрация к песне, чем как пересказ ЛоГГа



Видео: Legend of the Galactic Heroes
Аудио: Die Schatten werden laenger - Reprise из мюзикла "Elisabeth"
Персонажи: Лоэнграмм, Оберштайн
Примечание: качество аудио не идеально - пришлось вырезать дорожку из бутлега мюзикла. Что касается содержания... текст здесь определенно задает слэшные обертоны, хотя картинка, разумеется, невинна, как младенец.

@темы: AMV, клипы, Legend of the Galactic Heroes

---

ЛоГГофандом, внимание!

[Chiora]

Фандомы всех мастей готовятся к выборам! Есть предложение - выдвинуть кандидата от ЛоГГофандома - и заявить о наличии такого фандома вообще!

Ссылка на начало обсуждения: 999-si-4.diary.ru/p167371252.htm?from=last#5678...

Кого выдвигаем? Из названных есть Гольденбаум, Джессика Эдвардс, Лоэнграмм, Ян.

Реально рассматриваются Гольденбаум, Лоэнграмм, Ян, в общественном обсуждении лидирует Райнхард - фандом нужно пропиарить.

Итак, можно подвести итоги.

1) По сумме трёх голосований:

Райнхард фон Лоэнграмм: 84 голоса
Ян Вэньли: 47 голосов
Рудольф Гольденбаум: 28 голосов

2) Выдвигать от одного фандома разрешается и несколько кандидатов. Но - для Легендофандома, было предпочтительным решить всё сообща, выдвинуть кого-то одного - и не распыляться на десяток кандидатур. Впрочем, кто-то "тихой сапой" уже выдвинул Кота. В качестве "троллинга из прихоти и пижонства" - Аттенборо одобряэ (тем более, что власть в случае победы кота будут осуществлять его хозяева =)))), а теперь давайте подумаем, кого мы представим широкой общественности ещё, кроме победившего во внутреннем голосовании Лоэнграмма.
Это должен быть:
а) Человек, который приложил руку к управлению чем-нибудь - таким образом "отпадают" Ортанс Кассельн и Эва Миттермайер, которые управляли мужьями, управляемыми добровольно, Карин - и разные прочие)
б) Желательно, человек, который дожил хотя бы до 55 серии. Просто представьте, какой будет сюрприз для зрителя, заинтересовавшего персонажем, если "первую ласточку" убьют ещё в первой четверти сериала?
Повторяю - давайте не будем распыляться на десяток кандидатур. Желательно, чтобы был "троллеперсонаж"(Кот) - и кандидатура, равная Форкосигану, например.

То есть - у нас идут Кот и Лоэнграмм. Возражения есть?

3) Повторяю - "мы не есть убийственно серьёзны" - поэтому можно выдвинуть хоть всех главных героев - тогда барьер по количеству изобретут специально для нас - тоже неплохо =)))

запись создана: 28.09.2011 в 22:55

Вопрос: Выбираем кандидата от ЛоГГофандома

1. Райнхард фон Лоэнграмм		30	(60%)
2. Ян Вэньли		13	(26%)
3. Рудольф Гольденбаум		7	(14%)
Всего:		50

@темы: разное

---

А давайте

[Алэй Лан]

устроим в комментах оргию пирожковую?
Мой личный вклад - свежие, титанийские)

меня вот мама не любила
со вздохом берти говорил
и разноглазый собеседник
так понимающе кивал

меня вот мама не любила
со вздохом берти говорил
и разноглазый собеседник
так понимающе кивал

и снова чай в беседке пили
звенела ложечка в тиши
зефир лорд жуслан кушал смело
а берти взглядами его

наш жуслан кажется влюбился
кричали грузчики в порту
их всех нашли и расстреляли
нельзя кричать о личном вслух

обижен идрис не на шутку
опять во всем он обвинен
ну погоди роман допишут
и будет берти главный гад

я не могу вскричал лорд аджман
я идиотом окружен
обижен идрис не на шутку
в палате только он и был

вторая серия и берти
и локон и щенячий взгляд
и жуслан ранит очень метко
пойду опять писать нон-кон

@темы: разное, Tytania, Legend of the Galactic Heroes

---

[Ариабарт пушистый и в фуражке]

Фандом: Tytania
Рейтинг: PG
Сеттинг: начало романа

Непривычная для жителя станции весенняя сырость и нервное напряжение последних недель делают свое дело - Жуслан сваливается с простудой сразу же по прибытию с Лютеха. Впрочем, "сваливается" слишком громко сказано, скорее - ссыпается в кресло у окна. У него даже температуры толком нет, и от этого еще хуже - приходится пережидать болезнь без таблеток.
Жуслан сидит, завернувшись в одеяло, настроение у него отвратительное, в висках давит, в глазах словно песок насыпан. Его оставили в покое, только Франсия время от времени приносит горячий чай, или книги, или сладости - в Уранибург привозят самое лучшее со всех планет и Жуслан постоянно пробует что-то новое. Пока что у него в фаворе леденцы, Жуслан никак не может запомнить их название, но они похожи на стеклянные бусины, и так он их описывает Франсии. Он помнит, что когда-то в детстве уже ел их - кажется, отец привез гостинец из поездки.
Мысли об отце одновременно и греют и пугают - Жуслан боится болеть, хотя сам не любит себе в этом признаваться. У отца все началось с обычных головных болей, а закончилось смертью в возрасте всего сорока с лишним лет. Жуслан следит за здоровьем, а во время каждой болезни прислушивается к себе - то, что с ним происходит, еще нормально? Или тоже признак отцовского недуга?
Тяжелые мысли, и не понятно, влияет ли так на них болезнь или недавние события. Жуслан не раз наблюдал смерть людей и довольно часто это оставляло его равнодушным, но казнь премьер-министра будто надломила что-то внутри. Это было даже где-то буднично, никаких рек крови или безутешных вдов, заламывающих руки над телом супруга. Просто один выстрел, короткий женский взвизг, сухие слова Аджимана и тишина.Которая давила Жуслану на уши и которую он бы с удовольствием нарушил сам, криком "почему вы не говорите ничего?" Он знает, как звучит испуганная тишина. Или тишина, наполненная ненавистью. Тут она была другой. Задумчивой. И Ариабарт, Жуслан запомнил, тоже выглядел задумчивым.
Жуслан брезгливо стряхивает с колен книгу в бархатном переплете. История Титании, зачем он вообще попросил Франсию принести ее? Книга, упав, раскрывается точно на середине, как раз там, где иллюстрации, и на Жуслана с разворота глядят Нури и Невил. Невилу на портрете около сорока, он поджар, в глазах смешинки, уголки губ приподняты. В старости он обрюзг, начал лысеть, и почти совсем перестал улыбаться. Ему, наверное, было нелегко, когда Нури по сути узурпировал власть.
По ассоциации с казнью премьер-министра Жуслан вспоминает другую, описанную в книге сухо, всего парой строчек. Жан Феррат, которого казнил Нури и убил всю его семью, даже малышей, никому не опасных. Жуслан вдруг задумывается, где это происходило. Здесь, в Уранибурге, да, но где? Не на главной же площади на первом уровне, а ведь там было немало народу. Дети, женщины, и они наверняка плакали. Мужчины, которые умоляли о пощаде, не себе даже, своим семьям, или пытались сопротивляться. Подождал ли Нури, пока убили всех домочадцев Жана и только потом отдал приказ о казни старого соратника своего отца? Показал ли он ему тела? Или милосердно дал ему умереть самым первым, оставив надежду, что для остальных все еще обойдется?
Жуслан представляет себя на месте Жана и ежится, пытаясь прогнать холод из мыслей, холод из сердца. Из всех историй нужно извлекать уроки, сказал отец, и Жуслан извлек даже из этого кошмара двухсотлетней давности кое-что полезное. Своих близких он обезопасит. Обеспечит им пути отступления, чтобы на нем ничего не прекратилось - eго с детства воспитывали, что нить не должна прерваться. Жуслан, едва достигнув совершеннолетия, знал, что от него ждут внуков. Наследников. Отец никогда не говорил об этом прямо, но Жуслан был уверен - скажи он, что скоро сам станет родителем, тот был бы счастлив. Каждый раз, как Жуслан заговаривал о какой-нибудь девушке, с которой танцевал накануне, отец пытливо вглядывался в него, надеясь увидеть подтверждение своей надежде. Наверное, это присуще не только их клану, а вообще всем родителям единственных детей, но Жуслан, глядя на сухощавого, даже на фотографии внимательного Нури, думает - мы протягиваем ленту через время, и почти никого не интересует, хотим ли мы вплетать в нее новые нити.
Еще одна больная мысль. Kогда Жуслан не так устал, не так плохо себя чувствует, он никогда не позволяет себе задумываться об этом. Клан должен существовать, и это не наивная уверенность ребёнка, для которого семья - это мама и папа, и бабушка, которая приезжает изредка, привозя игрушки и сладости, и не категоричность подростка, который уверен в собственной неординарности из-за принадлежности к самому могущественному семейству. Титания должна быть.
Он наклоняется за книгой, аккуратно поднимает ее с пола, поглаживает по переплету, будто прося прощения. На этих страницах собраны все люди, творившие историю в последние двести лет, а в самом конце - родословная, запутанная донельзя, но Жуслан еще в детстве научился в ней разбираться. Книга вышла двенадцать лет назад, так что Жуслан в ней тоже есть, а рядом с именами отца и матери стоят только даты рождения. Он проводит пальцем по их именам, спускается до своего - после него пока никого нет. Зато рядом, пожалуй, думает Жуслан с сухим смешком, рядом с ним даже многовато народу. Все его кузены и кузины, Ариабарт через два имени после него, и можно представить, что они и не связаны ничем, кроме нескольких общих предков.
Жуслана знобит, надо лечь в постель, врач что-то говорил насчет возможного лечения - но это запомнила Франсия, самому Жуслану было в этот момент слишком плохо. Нельзя, конечно, отдавать кому-то контроль над собой, даже в такой малости, но пока Жуслан слишком устал, а Франсия знает свое место.
Когда отец болел - Жуслан морщится от неожиданного и ненужного сейчас воспоминания - он всегда сидел в гостиной, накинув на колени плед, и читал. Или смотрел, как вышивает мать. Жуслан, пока не понял, к чему ведут все учащающиеся приступы, любил сидеть вместе с ними и разговаривать с ними обоими. Подавать нитки маме, приносить книги отцу - все это могла делать и прислуга, но Жуслану было приятно быть им полезным. Ему такие мелкие услуги сейчас оказывает Франсия, но это, конечно, совершенно не то. Он пока один - некоторые говорят, что Жуслан одинок, но он знает лучше - он просто пока не обзавелся семьей. Это не одиночество, это... Жуслан окончательно путается в собственных мыслях. Он встает, одеяло сползает на пол и Жуслану сразу становится холодно. Он зовет Франсию и она - будто за дверью стояла - тут же появляется и помогает ему дойти до спальни.
Завтра все будет проще, завтра ему будет лучше, и исчезнет это отвратительное ощущение пустоты в груди. У него слишком много дел, чтобы валяться больным, думает Жуслан.
Надо что-то делать... хотя бы для клана.

@темы: фанфики, джен, Tytania

---

Uprising

[Алэй Лан]

Ни к одному из миров Танаки этот клип отношения не имеет, но я не могу не выставить его на этом сообществе, ведь при его создании были использованы кадры из аниме "Титания". Так Полсон стал приспешником Ясона Минка, отступника из параллельной Амой реальности, а "Золотое руно" превратилось в "Agnus Dei") Впрочем, слагаемые сейчас трудно отделить одно от другого - настолько целостным получился результат)


Uprising (по мотивам "Чужого ландшафта" Juxian Tang)
Автор: Arasi
Музыка: Muse "Uprising"
Видео: Ai no Kusabi, Tytania, Macross Frontier, Cowboy Bebop, Akira
Пейринг: Ясон/Рауль, Рауль/Гай
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: смерть персонажей, оригинальная вселенная
Примечание: Иллюстрации  olgamoncher. По мотивам повести  Juxian "Чужой ландшафт" (juxian.slashcity.net/landscape1.html):
Рауль и Гай попадают в параллельную вселенную, где оказываются втянутыми в чужую войну. Сложные взаимоотношения двойников сливаются в немыслимый танец отражений - безумное подобие трагедии Амой: Понтифик Рауль Ам, Отступник Ясон, пророчество о приходе Разрушителя, долг и тщеславие, догматы веры и истинный Дар, верность, самоотверженность, предательство, борьба за власть и надежда на новую жизнь.



http://www.youtube.com/watch?v=3__HKG2D9hQ

http://ifolder.ru/25802013 (54,03 Мб)
http://ifolder.ru/25811063 (29,57 Мб)

Я хочу сказать огромное спасибо  olgamoncher, которая нарисовала прекрасные арты с Раулем и Ясоном. Без неё этого клипа не было бы.
Также спасибо всем, кто мне помогал и поддерживал морально.

Клип принимает участие в конкурсе RSYA-2011.

@темы: AMV, Tytania

---

[Алэй Лан]

Странные кроссоверы иногда забредают мне в голову. А этот оказался особенно навязчивым, так что я его даже записала) Задумка проста и неизящна - персонажи одного канона говорят о другом.
Ни предупреждений, ни рейтинга, ни пейринга. И допущение размером со слона касательно того, какие именно произведения могли дожить до титанийских времен)

Не следовало ожидать, что вопрос "Как ты можешь это смотреть?" Лидия воспримет как риторический. Оплошность, заслуживающая наказания, в чем Балами быстро успел убедиться.
- Ты ведь рассматриваешь свои журналы, - Лидия даже не оторвала взгляд от экрана, со стороны которого доносился навязший уже на зубах мотивчик. Что-то про революцию, которую следовало принять.
- К-какие журналы? - еще одна ошибка. Не следовало задавать вопрос, на который не хочешь получить ответ.
- Ну те, - Лидия неопределенно повертела рукой. - Где на всех мало одежды, и очень глупыe лица. Журналы для взрослых. Странно, что их так называют. Лорд Жуслан их точно не читает.
Чувствуя, как полыхают щеки, Балами медленно вдохнул воздух через рот. Выдохнул. Вдохнул еще раз, допустив предательское сопение. Отрицать было бессмысленно, но признать свое поражение молчанием он просто не мог.
- Не вижу связи, - проговорил он самым непринужденным тоном, - это же бред. Волосы разноцветные, розы, поединки...
- Замок в небесах...- продолжила Лидия.
- Замок в небесах, да... - Балами осекся.
Лидия наконец обернулась к нему, и теперь довольно улыбалась.
- Не такой уж и бред, да? Замок в небесах, куда все стремятся попасть.
Балами внутренне поежилась. Иногда Лидия говорила так... Ох, он нечасто, разумеется, общался с десятилетними девочками, но был уверен, что Лидия представляет собой исключение по всем статьям.
- Розовые волосы, - снова уцепился он за факт который казался ему самым вопиющим, - и на шпагах так не дерутся. Так не дерутся даже на палках.
- Это же сказка, - Лидия немного нахмурилась, - я ведь не фехтованию учусь.
- А чему ты учишься? - прозвучало язвительно донельзя.
- Быть принцем.
- Что?
- Быть принцем, - Лидия выглядела очень терпеливой, повторяя ему эту нелепицу.
- Ты хочешь... стать мальчиком?
- Фу, глупости. Как я могу хотеть стать мальчиком, если я девочка.
- Ну...
- Эти твои журналы, - Лидия покачала головой из стороны в сторону, показывая, что журналы Балами до добра не доведут. Хорошо хоть пальцем не пригрозила.
- Тогда как ты можешь хотеть быть принцем?
- Ну вот ты хочешь. Почему я не могу?
- Я не принадлежу к императорскому роду, я - Титания.
- Нет, ну это совсем ни при чем. Ты не смотрел - вот и не понимаешь, - Лидия вздохнула. - Что делают принцы в сказках?
- Совершают подвиги, - Балами заработал одобрительный кивок, - сражаются с драконами, злодеями, спасают, - Балами нервно сглотнул, - спасают принцесс.
- Вот! - Лидия подняла указательный палец, - Вот! А что делают принцессы? Они ждут...
- Пока их спасут
- Вот. Но получается, что принцем быть интереснее. Если не ждешь, а делаешь сам. Ты ведь хочешь сделать что-нибудь...значительное.
Балами растерянно кивнул.
- И я хочу. Мы оба хотим стать принцами.
- Мне кажется, это как-то по-другому называется.
Лидия пожала плечами.
- Я называю так.
- Так лорд Жуслан, получается, принц? - вопрос вырвался прежде, чем Балами его обдумал.
- Ну... Он им может стать. Наверно.
- А лорд Аджиман? - у Балами стали закрадываться нехорошие подозрения касательно масштабов амбиций одной маленькой девочки.
Лидия нахмурилась, еле заметно покачала головой.
- Не уверена, что лорд Аджиман этого хочет. Возможно...
Балами был весь внимание.
-...Возможно, лорд Ариабарт...
Балами фыркнул. Не то чтоб он сомневался в способности лорда Ариабарта стать принцем, что бы под этим не подразумевалось. Но критерии отбора, которыми руководствовалась Лидия, казались ему довольно...неоднозначными. Хотя, безусловно, лорд Ариабарт в глазах десятилетней девочки мог выглядеть более привлекательным.
Лидия, по-своему истолковав его молчание, вновь обернулась к экрану.
- Немного осталось, а потом можем погулять в парке.
"Можем", разумеется прозвучало с уверенностью приказа. Балами вздохнул и опустился в кресло.
На экране девочке с нелепо-фиолетовыми волосами и очками на поллица, отправляясь на поиски розоволосой подруги, шагнула за пределы Академии.

@темы: фанфики, джен, Tytania

---

Клип лирический, фемслэшный, одна штука :)

[gr_gorinich]

Собственно, фемслэшный он или нет, вопрос открытый, на усмотрение зрителей. Но главные персонажи: Хильда и Аннерозе, а Райнхард просто мимо проходил.
Видео: разумеется, ЛоГГ.
Аудио: "Руно золотое" Е. Фроловой.
Клип был сделан в подарок  М-ль Люсиль

Pure Gold

@темы: AMV, клипы, Legend of the Galactic Heroes

---

Ну и в догонку

[Janira]

Сие есть последствия гона про адмиралов, 13тый флот, высокоградусную дозаправку и тяжелые будни поползновенцев луноходов. Притомились, спят... Вольф, как уснувший последним, аккуратно завернул друга в плащ и даже во сне прикрывает спину камрада.)

*умилённо* Адмираааалы...

@темы: фанарт, Legend of the Galactic Heroes

---

Вступительное.

[Janira]

Здравствуйте, меня тут аккуратно пнули, так что я пришла со своим вкладом на сообщество.) Собственно, имперский штандарт - это только превьюшка, а кто найдет все картинки, спрятанные под ним, тот молодец.))

З.Ы.: мальчишки - это Феликс Миттельмайер и Александр Лоэнграмм, такие, какими они - по моему видению и рассказам Стаккаш - однажды вырастут.))

@темы: фанарт, Legend of the Galactic Heroes

---

[Алэй Лан]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

история аушная... лирическая.

[Stakkars]

Оно не новое, просто наконец-то донеслось сюда.
Предупреждение: постканон, АУ, живой Ройенталь, незаконный гетный пейринг. Вроде все. А, ну еще - как обычно - за вхарактерность не ручаюсь))

Часть 1.
Безымянная

Этот объект инспекции флот-адмирал Ройенталь не любил отдельно, хотя демократическая отчетность и была обычно оформлена по всем правилам, и пункты Договора уже пару лет, как никто не пытался оспорить и с Мюллером пообщаться было интересно... однако - Хайнессен. Бывшая столица его бывших земель. Слишком много неприятных воспоминаний связывало Оскара с этой планетой, слишком многое могло бы произойти здесь когда-то... и чуть было не произошло.
Обычно флот-адмирал на планете не задерживался - не дольше необходимого минимума времени, да и то - практически не выходя за пределы представительства, общаясь исключительно с имперцами. В конце концов, он не кайзерин и не Миттельмайер, ему встречаться с политическими лидерами республиканцев необязательно. Вот Вольфу да, приходится порой, но ничего вроде, не жалуется.
Этот раз был особым - десятилетие открытия мемориала Яну-Чудотворцу... им, Ройенталем, когда-то спонсированного. Избежать неожиданного приглашения на торжество не удалось, и теперь флот-адмирал стоял на трибуне среди небольшой группы имперских офицеров, совсем рядом с лидерами автономии, и гадал - кому из них принадлежала идея этой замечательной шутки.
Нет, Оскар фон Ройенталь не имел ничего против мемориала Яну Вэньли - в конце концов, этот человек и правда был великим полководцем и выдающимся врагом, однако слушать сейчас благодарственные речи от "чудом сохранивших свои принципы и свободы" граждан было... нелепо, да. И пожалуй, даже не смешно. И нечего - совершенно нечего было делать здесь ему - главнокомандующему имперскими войсками, когда-то, уже после смерти Яна, лично бравшему Изерлон.
К счастью, мероприятие, по крайней мере, официальная его часть, длилось недолго - после краткой речи президента автономии, Фредерики Гринхилл-Ян, Ройенталь наконец получил возможность покинуть трибуну, оставив Мюллера разбираться с официальными приветствиями и прочими пунктами политического этикета.
Он шел один, через толпу людей, пришедших сюда почтить память самого великого и талантливого борца за демократию, и они расступались перед ним - перед его мундиром и форменным синим плащом... Интересно, сколько из них помнят, как он был здесь генерал-губернатором?..

Выход с людной площади был уже рядом, когда его окликнули:
- Господин флот-адмирал!
Голос был женский и незнакомый, и Ройенталь обернулся - вряд ли на этой площади есть другие флот-адмиралы.
Молодая, еще и тридцати нет, с длинными ярко-рыжими волосами и холодными синими глазами - она была красива, уж это Оскар фон Ройенталь оценить мог. А еще она точно была родом из Альянса - слишком свободно держалась в модных брюках полумужского фасона, слишком открыто смотрела прямо в глаза.
- Мы знакомы? - вежливо поинтересовался флот-адмирал.
- Нет, - качнула головой девушка, подходя ближе, - но я знаю, как вас зовут... да и кто в империи не знает? - Она усмехнулась и произнесла каким-то странным тоном: - Оскар фон Ройенталь...
- К вашим услугам, - коротко поклонился главнокомандующий имперским флотом, пытаясь понять, что может хотеть от него эта незнакомка.
- Вы сейчас куда? - совершенно естественно поинтересовалась она. - Обратно в имперское представительство? - Оскар молча кивнул. - Разрешите вас проводить, ваше высокопревосходительство?
- Почту за честь, - улыбнулся Ройенталь, все-таки, дама предлагала ему подобное первый раз. Ох уж это демократическое равноправие...
Она не улыбнулась в ответ, просто пристроилась сбоку, удерживая почти формальную дистанцию, как в строю.
Шли молча - с площади и по аллее меж ряда стройных вязов, к выходу из парка. Ройенталь поглядывал на свою неожиданную спутницу, терпеливо ожидая ее хода - в конце концов, не просто же так она к нему подошла.
- Я слышала, что в империи флот-адмиралы разгуливают по улицам, как обычные люди, но не думала, что это правда, - неожиданно сказала девушка, не глядя на своего спутника.
- Отчего же? - пожал плечами Оскар - плащ тихо шелестнул от этого движения. - Мы ведь тоже... обычные люди.
- Да, наверное, - согласилась она.
- А разве у вас в автономии не разгуливают? - усмехнулся Ройенталь.
- Имперские - нет, - отрезала незнакомка. - А наших больше не осталось, это вы не хуже меня знаете, - в голосе ее снова мелькнуло что-то странное... горечь?..
Ройенталь промолчал - не та тема для разговора. Не на этой планете, не в этот день... не с ним.

- Скажите, а воевать было трудно? - спросила девушка, когда они прошли еще пару кварталов и свернули на проспект, ведущий к имперскому представительству.
В голосе ее звучало напряжение, но головы она так и не повернула.
- Вы ради этого вопроса подошли ко мне? - усмехнулся Ройенталь, останавливаясь.
- Да, - честно ответила его нежданная спутница, тоже вставая рядом и разглядывая деревья, высаженные вдоль тротуара.
- Трудно, - так же честно ответил флот-адмирал.
- Потому что приходилось убивать? - теперь горечь в ее голосе стала явной... звенел голос-то, хоть и сдерживалась эта девушка, и вид сохраняла бесстрастный.
- Потому что приходилось умирать, - сказал Ройенталь, давя невольное раздражение - никогда не любил женские истерики, - война была, знаете ли.
- Знаю, - холодно улыбнулась эта... рыжеволосая, поворачиваясь к нему. - Это все знают... здесь.
Кажется, она хотела добавить что-то еще, но сдержалась. Стояла прямо, почти по стойке смирно, смотрела вызывающе, но уже без надвигающихся слез.
"У демократов такие странные женщины," - подумал флот-адмирал.
- Вы хотели напомнить мне о старых долгах перед вашими погибшими? У меня их нет, фройляйн. Я служил своему императору... и сейчас служу. И я не жалею о той войне, точно не о том, что мне удалось победить врага. Вы это хотели услышать? - получилось жестко, но у нее - этой, незваной напоминальщицы, не было никакого права задавать такие вопросы.
- Хотела?.. - ее лицо вдруг некрасиво скривилось, сразу старея на несколько лет, но судорога тут же прошла, - Я когда-то хотела убить вас, господин флот-адмирал. Я даже мечтала об этом...
- Вы не первая женщина, желающая моей смерти, - усмехнулся Ройенталь. Да, не первая... и снова - красивая. Это наверное, шутка богов такая...
- Мечтала, да, - продолжал она, будто не слыша его реплики. - И обязательно лично. Но это было давно... сразу после войны. Когда вы вели войска в Изерлонском коридоре, я ведь тогда не знала, что это вы, никто из нас не знал, мы думали, что сражаемся с кайзером Лоэнграммом... тогда мы желали смерти ему. А потом оказалось, что надо было проклинать вас.
- Лучше бы вы проклинали меня, - даже не злость - ярость полыхнула в Оскаре, но он сдержался. - Лучше бы вы проклинали меня, потому что его величество умер и так.
Видимо, она что-то почувствовала - замерла, глядя ему в глаза.
- Это была война, - с нажимом повторил Ройенталь свои недавние слова, - мы хотя бы уважали врагов. И его величество Райнхард оказал уважение вашим мертвым.
- Уважение мертвым?! - вот теперь ее глаза вспыхнули - синим, отчаянным светом, а голос взвился - до предела, за которым срываются на крик. - Чем ваше уважение могло помочь нам, тем, кто остался в живых?! Вы знаете, как я мечтала о моем "спартанце" в лагере военнопленных?! Да черт с ним, со "спратанцем", хотя бы о бластере! Когда вы, имперцы, ходили рядом!
- Хотите, дам свой табельный? - предложил Оскар, и девушка замолкла, замерла на вдохе, глядя на него расширившимися глазами.
- Вы сумасшедший?.. - наконец спросила она недоверчиво, и Ройенталь усмехнулся:
- Всегда старался исполнять желания красивых женщин.
И добавил, глядя прямо в ее ошалелые сейчас, и оттого еще более красивые глаза:
- Или все-таки не хотите?..

Она молчала, эта республиканка, прошедшая ту же войну ,что и он когда-то... сколько ей лет-то хоть было тогда? Шестнадцать? Семнадцать?..
- Так зачем вы хотели встретить меня, - уже совсем спокойно спросил Оскар, - если даже убивать теперь не желаете?
- Убивать я вас давно не желаю, - мрачно призналась она. - Это была война и она закончилась. И я уже давно - не пилот "спартанца" и не капрал изерлонского нерегулярного... Просто... хотелось посмотреть вам в глаза, флот-адмирал.
- Посмотрели? - насмешливо приподнял бровь Ройенталь.
- Да.
- И что увидели?
- Ничего, - коротко качнула головой девушка и добавила тихо и устало: - Ничего я там не увидела, флот-адмирал, чего не видала бы в зеркале по утрам.
И развернулась, явно намереваясь уйти.
- Кого вы потеряли, капрал? - спросил Оскар уже в спину - тонкую девичью спину, почти полностью скрытую копной роскошных кудрей, и она остановилась.
Обронила, не оборачиваясь:
- Отца. И любимого человека.
И пошла дальше, держась прямо и твердо - так... по-имперски.
Флот-адмирал Ройенталь стоял посреди залитого солнечным светом хайнессенского проспекта и смотрел вслед удаляющейся женщине - еще одной красивой и желавшей когда-то его смерти. И жалел о том, что уже не узнает ее имя. Потому что поднимать личные дела выживших изерлонцев будет... бестактно, да. По отношению вот к этой вот... капралу и пилоту "спартанца".
"Все-таки, я не зря не люблю эту планету, - подумал Оскар устало, поворачиваясь к зданию представительства невдалеке. - Она постоянно преподносит мне сюрпризы"
И зашагал вперед, под тихий шелест старых вязов, легко вплетающих свои голоса в звук его шагов.

Часть 2.
Первая

В системе Шантау флот-адмирал бывал не то, чтобы очень часто, однако случалось - прежде всего из-за военного завода, одного из крупнейших сейчас в империи. Свой первый визит в эту систему он помнил до сих пор - те неудавшиеся учения и прелести четвертой планеты, на которой с того раза так и не бывал. Впрочем, на третьей, Хильфе, он тоже был всего второй раз, обычно обходился верфями завода, но в этот раз вот пришлось... навестить.
Повод для визита был не слишком приятный - жалоба на командира размещенного в системе гарнизона. К жалобе прилагались копии протоколов местной полиции и несколько писем от частных лиц. Все эти документы по хорошему следовало бы отдать в военную полицию - ребята Кесслера разобрались бы, но губернатор Хильфе решил воспользоваться возможностью и напросился на встречу. Ройенталь выслушал и пообещал разобраться. И разобрался, всего-то неделя понадобилась.
К счастью, жалоба не подтвердилась. Точнее - нарушения имели место, но о злонамеренной централизации их речь не шла, скорее уж - расхлябанной дисциплине в гарнизоне. Флот-адмирал в ситуацию вник и действовал соответственно: командира гарнизона сместил с должности, на его место поставил одного из его заместителей - молодого капитана, пока - исполняющим обязанности. Пару месяцев покомандует, а там видно будет.
Сегодня Ройенталь нанес официальный визит губернатору Хильфе и попросил его сигнализировать, если вдруг будут иметь место повторные случаи нарушений. Губернатор предложению внял, судя по всему - даже обрадовался.
На этом официальные дела в системе заканчивались и можно уже было возвращаться на Феззан. Оскар и собирался - как раз на "Тристан" шел, чтобы объявить подготовку к старту, когда на в зале космопорта - людей на Хильфе жило немного, гражданские и военные посадочные поля тут мирно сосуществовали по соседству - увидел мелькнувшую рыжую макушку.
Девушка шла к выходу - тому, что вел в город, и Оскар машинально оглядел ее с головы до ног - тонкую и аккуратную в гражданской летной униформе, сидящей почти как военная, - прежде, чем понял, кто же перед ним. А после развернулся и решительно двинулся вслед.
- Здравствуйте, - просто сказал он, подойдя.
Она вздрогнула и обернулась - видимо, не слышала его шагов. Кажется, в синих глазах мелькнуло удивление, впрочем, она тут же взяла себя в руки и ответила совершенно спокойно:
- Здравствуйте.
- Куда направляетесь, в город? - спросил Ройенталь. Девушка молча кивнула. - Разрешите составить вам компанию?
- Зачем? - прямо спросила она.
- Не знаю, - честно признался Оскар. - Просто так. Разрешаете?
- Как хотите, - коротко ответила она, снова разворачиваясь к выходу.
Флот-адмирал пристроился рядом - в полушаге, чуть ближе, чем на парадной строевой дистанции.

Шли молча - почти как тогда, на Хайнессене, - мимо стоянки каров и маршрутных такси, по узкой дорожке тротуара, вдоль низких широких кустов с иссиня-зелеными листьями. Оскар машинально перебирал в уме подробности прошедшей проверки, анализируя, где мог ошибиться, выходило, что нигде, - и ждал, когда его спутница, наконец, заговорит. Ведь ей же наверняка интересно... Девушка молчала, словно не замечая идущего сбоку флот-адмирала.
Уже на входе в деловую часть небольшой местной столицы Ройенталь сдался:
- Куда мы идем?
- Я иду обедать, - пожала плечами девушка. - А куда идете вы, я не знаю.
- Ну, если вы не против, я бы составил вам компанию, - предложил флот-адмирал.
- Как хотите, - снова сказала она, все также глядя только перед собой.
- Принимаю это за согласие, - улыбнулся Оскар. В конце концов, он и правда не ел еще сегодня толком. А на "Тристане" снова будет военный паек - ничего хорошего, откровенно говоря, даже в вариации для высшего командования.
Для трапезы девушка выбрала небольшой полупустой ресторан, с уютными кабинками, мягкими диванами и негромкой музыкой. "Идеальное место для свидания", - поймал себя на мысли Ройенталь и усмехнулся: кажется, он слишком давно не был в женском обществе... надо будет познакомиться с кем-нибудь на Феззане.
- Извините за интимность обстановки, - словно уловив его мысли, сказала демократка. - У меня здесь назначена встреча.
- Я не помешаю? - тут же спросил Ройенталь.
- Не думаю, - покачала головой девушка и усмехнулась чему-то.
Сделали заказ, Оскар попросил бокал белого вина, пока еда готовится, его спутница ограничилась соком.
- Вы летаете? - светски поинтересовался флот-адмирал, покачивая бокал.
- Да, - она снова усмехнулась, на этот раз - почти зло. - Видимо, судьба у меня такая - быть пилотом.
- И часто бываете здесь? - не реагируя на ее тон, продолжал беседу Оскар. В конце концов... она имела право. И он сам напросился.
- Случается, - уже спокойнее ответила девушка. - Трансагенство берет иногда подряды на почтовые рейсы, вот и летаем... по окраинам.
- Понятно, - кивнул Ройенталь.
Замолчали снова.
Оскар не навязывался - терпеливо ждал. Сам не очень понимая - чего. Наверное, момента, когда у этой.. рыжеволосой и холодной, спокойно глядящей прямо в глаза, - можно будет наконец спросить ее имя. Пожалуй, ради этого он и напросился на обед. Потому что интересно. С Хайнессена еще.
Ну и общего удовольствия от трапезы с красивой девушкой никто еще не отменял...
- Оливер! - оживилась вдруг демократка, глядя куда-то на двери, и махнула рукой.
- Привет, Карин! - отозвался, подходя, рыжеволосый мужчина с нахальными зелеными глазами и залихватски повязанным белым шарфом на шее. И добавил, насмешливо улыбаясь: - Да ты у нас сегодня не одна?..
Девушка вдруг покраснела, сразу становясь как-то моложе и ближе, и Оскар решил вмешаться:
- Разрешите представиться, флот-адмирал Ройенталь, - встать и коротко поклониться почему-то показалось правильным.
- А я вас узнал, ваш-превосходительство, - ухмыльнулся незнакомец и размашисто поклонился в ответ: - Оливер Поплан, майор... в отставке.
Белый шарф - совсем, как форменный альянсовский - вдруг осенило Оскара - шутовски мотнулся вслед движению. Кажется, это еще один из тринадцатых, его имя мелькало в списках изерлонских офицеров.
- В общем, Карин, - продолжал меж тем нахально сверкающий глазами майор, - я тебе нашел... что ты просила. Вот, держи, - и достал откуда-то из внутреннего кармана небольшой сверток.
- Спасибо, - улыбнулась девушка, впервые - открыто и по-настоящему, и Ройенталь снова поймал себя на мысли о том, что она совсем молода... сколько же ей все-таки было лет, когда она служила?
- Пожалуйста. Ты к нам надолго в этот раз?
- Пару-тройку дней буду точно, - пожала плечами Карин.
- Ну тогда завтра встретимся... и поговорим. А сегодня я вам мешать не буду, чего уж, - и, шутливо откозыряв, рыжеволосый изерлонец - да, точно, он командовал истребителями, вспомнил флот-адмирал, - исчез в направлении выхода.
- Я не хотел вам мешать, - сказал Оскар, глядя, как замыкается вновь его спутница. - Вы могли бы сказать, я бы не стал навязываться.
- Ничего, - ровно ответила она. - Это совершенно ничего, - и замолчала, ожидая, пока подошедший официант расставит тарелки на столе.

- Так все-таки Карин? - спросил Ройенталь, попробовав заказанное - к слову, совершенно недурное, - мясо.
- Что? - слегка недоуменно спросила сидящая напротив девушка, отрываясь от разглядывания своей тарелки.
- Ваше имя. Вы не представились тогда.
Она коротко нахмурилась, словно вспоминая, что говорила там, на Хайнессене, потом уточнила:
- Катерозе фон Кройцер. Карин... это для друзей.
Оскар фон Ройенталь спорить не стал - действительно ведь, не друг и даже не знакомый... но одна деталь резанула слух:
- Фон Кройцер?
- Что, не ожидали? - усмехнулась девушка. - Да, моя мать была из семьи беглых аристократов, адмирал фон Ройенталь.
Аристократка... это вот? В пилотной форме и со льдом в глазах?.. Впрочем, она сказала "мать"... она носит фамилию матери?
- А ваш отец? - спросил Оскар, понимая, что лезет не в свое дело.
- А мой отец обо мне не знал, пока я не выросла, - совершенно спокойно ответила Катерозе. - Но он тоже был... из беглых аристократов. Вальтер фон Шенкопф, слыхали?
Слыхал. Сам ведь тогда представился... генерал розенриттеров. А характером этот пилот и капрал, похоже, в отца, да...
- Доводилось свести знакомство, - признал флот-адмирал, - достаточно близкое, пожалуй.
- Не слишком близкое? - усмехнулась Катерозе.
- Для слишком близкого нам не хватило времени, - улыбнулся Ройенталь. И девушка неожиданно улыбнулась в ответ.
- Не думала, что вы так легко об этом заговорите.
- Это все было очень давно, - пожал плечами Оскар. - К тому же, он был достойным бойцом, ваш отец.
- Да, был, - снова помрачнела Катерозе.
Доели в молчании.
- Вы сейчас в отель? - спросил Ройенталь, оплатив свою часть счета - демократка решительно отказалась принимать его деньги. Впрочем, он не настаивал - понимал, для нее принципиально. Все-таки, он враг... был врагом когда-то.
- Наверное, - пожала плечами Катерозе.
- Я вас провожу?
- Проводите, - просто сказала она.

И снова шли молча - по широким, практически безлюдным улицам - мимо тонких, ломких силуэтов местных деревьев, мимо витрин еще работающих магазинов, мимо высоких фонарных столбов, модно покрытых искусственной патиной "под старину", а может - просто старых... Шагали совсем рядом - почти касаясь друг друга, и Оскар чувствовал тонкий аромат каких-то незнакомых духов - холодноватый и замкнутый, как вся эта невозможная аристократка. Запах, как ни странно, очень подходил ее темной форме и четкой, все еще военной, выправке.
- Пришли, - просто сказала Катерозе, останавливаясь перед раскрытыми воротами, за которыми виднелся небольшой уютный двор и трехэтажное здание, старательно маскирующееся под старинный особняк.
- Благодарю за обед, - учтиво поклонился Ройенталь. - И еще раз приношу извинения за ваши, невольно нарушенные мною, планы. И за допущенную бестактность - тоже.
- Вы не были бестактны, - качнула головой девушка. И добавила, усмехаясь: - Не больше, чем я, в любом случае.
- Приму это за комплимент, - улыбнулся в ответ адмирал. - Было очень приятно познакомиться с вами, фройляйн...
- Хотите подняться ко мне? - с просила она вдруг, перебив его на полуслове, и Оскар замер. Нет, в ней не было привычного женского интереса, он бы почувствовал. Ничего в ней не было, в этой рыжеволосой девушке, кроме усталого взгляда и холодных духов. Но это приглашение... слишком часто он получал такие же. Вот только впервые - не запланировано.
- Извините, - торопливо сказала она, отводя взгляд.
- Это вы меня извините, - качнул головой Ройенталь. - Конечно, я с удовольствием.

У нее был небольшой двухкомнатный номер на втором этаже - пока они поднимались по лестнице, флот-адмирал чувствовал удивленный взгляд портье, буравящий спину. Оскару было все равно, но вот девушке... почему-то он был уверен. что она тоже чувствует этот взгляд.
- Тут есть вино в баре, наверное, - неуверенно сказала Катерозе, когда дверь за ними закрылась, отрезая от остального мира.
- Наверняка есть, - как можно легче сказал Оскар. - Вы присядьте, я сейчас посмотрю.
Она послушно опустилась на диван.
Бар был стандартным гостиничным - минимальный набор напитков, типовые бокалы. Ройенталь подумал и взял розовое полусухое - легкое и марка не из плохих.
Разлил по бокалам, сел в кресло напротив дивана - время сокращать дистанцию еще не пришло, уж это адмирал знал.
Катерозе к вину не притронулась, сидела ровно, смотрела невидяще куда-то на бутылку. Оскар терпеливо ждал. В конце концов, молчаливые женщины встречаются очень редко, к тому же - красивые. К тому же - бывшие враги. Ни к месту вспомнилась Эльфрида, но тут же пропала - слишком отличалась эта замкнутая девушка напротив от той полубезумной мстительницы с холеными пальцами.
- Это была дурацкая идея.., - как-то беспомощно сказала Катерозе, поднимая взгляд от столешницы.
- Пригласить меня в гости? - завершил фразу Оскар. Девушка кивнула. - Хотите, я уйду?
- Не знаю... - как-то совсем растерянно сказала она.
Ройенталь отставил свой бокал, легко поднялся из кресла, подошел вплотную к дивану - Катерозе смотрела на него... совершенно непроницаемо, Оскар никак не мог понять выражение ее лица, поэтому просто присел рядом, но не слишком близко. Спросил негромко:
- А чего вы хотите, Катерозе?
- Не знаю, - повторила она. И вдруг отвернулась, опустила голову, сказала глухо: - Я просто... я не хотела оставаться одна. - Он четко уловил в ее голосе слезы.
- Ясно, - сказал адмирал. - Вообще, на моем месте должен был быть этот ваш друг, Поплан, да?.. но раз уж я помешал вашему свиданию...
- Это было не свидание! - яростно возразила девушка, поворачиваясь. - Мы... он мой командир! Был!
- Да, я понял, - кивнул Ройенталь. - Прошу прощения за неправильное определение. Но я не договорил. Я тоже могу выслушать. Если хотите.
- Вы? - кажется, она растерялась.
- Ну да, - кивнул Оскар. - Расскажете?..
- О ком?..
- Ну, о вашем отце... - и подтолкнул негромко. - Вальтер фон Шенкопф. Какой он был?
- Странный, - почти автоматически ответила девушка. - Ну... то есть... Он был сильный. И его любили женщины... всякие... И он их любил...
Ее словно прорвало - слова лились потоком, ровные, почти бесстрастные, и смотрела она сейчас - сквозь собеседника.
Ройенталь слушал этот негромкий, полный сдерживаемого напряжения голос, и словно видел - того, злого, так ловко сражавшегося тогда, другим - бесшабашным и умным, веселым и совершенно не таким, как положено быть настоящему офицеру и аристократу.
- А еще он говорил, что никогда не умрет... - неожиданно сказала Катерозе и повторила. - Он говорил, что не умрет... - и голос ее дрогнул, ломаясь.
Прижать к себе девушку - что может быть естественнее? Сколько раз Оскар проходил через это, сколько раз они замирали в его объятиях - юные и не очень, опытные и наивные, влюбленные...
Ни одна из них не застывала, словно испугавшись. Ни одна из них не говорила ему в плечо - пропадающим голосом - про его врага:
- Я верила... мы все верили, что он никогда... я знала, что он вернется... я всегда знала, что он вернется из боя. А он...
И столько боли звучало в этом ломком шепоте, что когда она замолчала и задрожала, тихо всхлипывая, Оскар был почти рад. Хоть и не любил женские слезы, но уж лучше пусть плачет, чем так.

Гладил по волосам почти машинально - чувствуя, как шелковисты и тонки пышные пряди, - ничего не говорил, боясь спугнуть ее своим голосом - кого видит она сейчас там, в своей памяти?
От ее запаха внутри пробуждалось привычное - властное и злое... давил. Потому что не с этой - нет, не с ней подчинять и покорять... она не заслужила такого. Она... была достойным врагом когда-то.
Уткнулся лицом в ее макушку, глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Катерозе вдруг замерла, словно только сейчас поняв, кто ее держит, и Оскар тут же отстранился, позволяя ей выпрямиться и посмотреть ему в лицо.
- Я... простите меня, - у нее сейчас были совершенно невозможные глаза - темно-синие, почти черные, как грозовое небо, - я не хотела...
- Это ничего, - тихо сказал Ройенталь, глядя на ее губы. - Это совершенно ничего...

Она не умела целоваться. Это было как открытие - она совсем не умела целоваться. Он впрочем и не требовал от нее особого мастерства - его умения хватало на двоих, - просто пробовал ее на вкус, пил ее запах, чувствуя, как рвется изнутри что-то темное, дикое... держал. Себя держал. А она доверилась ему - вдруг и полностью, открылась - до конца.
- Все хорошо, - тихо шептал Оскар, убеждая больше себя, чем ее, - все хорошо...
Он был у нее первым.
Он даже замер на мгновение, поняв это - но не сейчас... не сейчас было время думать. Даже об этом.
Потом она тихо уснула, приткнувшись к нему, а он лежал, вдыхал ее холодноватый запах - запах одиночества и замкнутости - и думал о том, что эта вот... рыжая и голубоглазая, хранила верность восемь лет. Мертвому... просто, без обещаний - тому, с кем даже не была никогда. И хранила бы дальше, если бы не он, Оскар.
Когда дыхание девушки стало глубоким и ровным, флот-адмирал Ройенталь взял личный комм и вызвал дежурного офицера с "Тристана" - приказал объявить стартовую готовность к утру.
Завтра... он улетит, а она останется - так будет правильно.
А эта вот... женщина. Капрал и пилот.
Пусть будет счастлива с кем-нибудь еще.

@настроение: в общем, все предупреждены...

@темы: фанфики, гет, джен, Legend of the Galactic Heroes

---

Нагнали тут...

[AnnetCat]

Сошлись в комментах двое логгофанатов - кот и Чертополошина. И давай гнать.
Кто хотел про любовь Улисса и Брунгильды? так это оно.

Любовь зла)))

Любовь зла)))

-Еще как зла,- сказала Брунгильда, при этом она недовольно проскрипела всеми двигателями,- вот полюбишь этого союзного недотепу, мучайся потом. Так он ведь, жулик такой, ни разу за это время на свидание даже лишнего масла или охладителя не привез, Одиссей, одним словом, троянский коней, понимаешь ли, запускает. Вы спрашиваете, что я в нем нашла? А он был не похож на наших. Если хозяева между собой не договорятся, то так и знайте, мы просто возьмем и удерем за Предел Мира, главное- что бы Волк не догнал. А то у меня от этих космических баталий вся обшивка поцарапана, а рихтовка корпуса по нынешним ценам- дорогое удовольствие.

-Хм, - сказал Парсиваль, - да наши к тебе приближаться боятся... А у этих - ну никакого уважения.
Тут он вспомнил про десантный бот "История" и совсем погрустнел.

-Женщины,- куда-то в пространство философски заметил какой-то из кораблей Рейха,- вообще любят удачливых и наглых, поскольку наш зеленый недруг и то, и другое, то я полагаю, этому не следует удивляться. Так, а куда это эта парочка намылилась, да еще без разрешения, да на полной скорости. А ну стоять, вам что- закон не писан?! Вот дела, о том, что военные угоняют корабли, я, конечно, слышал. Но что флагман угнал своего адмирала вместе с чужим- это в первый раз!

-Во везет Улиссу, - прогудел Гиперион, - и правда везучий, паршивец...

-А ты не завидуй, на нас противник прет, как японский камикадзе, в живых бы остаться. О не побитых,- печально прогудел всеми системами корабль, - уже речи не идет, сейчас нас бить будут.

А тем временем несколько очумевшие и опешившие от такого наглого корабельного бунта люди растерялись. Ровно на две минуты. Все-таки имперскую выучку не пропьешь и не забудешь.

Так если кайзер усвистал на пару с экипажем Улисса... кто там нынче, кстати? неужто адмирал Ян?.. Чего воевать-то? может, пойдем по домам?

-Дружище, такой вопрос, а уйти по домам нам дадут? Я конечно не против, а сегодня- вообще пацифист, но левый крайний крейсер противника так и просит кирпича, как говорила моя бабушка, а он знала толк в крепких выражениях. Как ни крути, на ней столичные филолухи летали в фольклорные экспедиции. С другой стороны- получить по фюзеляжу за все хорошее и плохое разом, ой как не хочется. Короче- летим домой. А эти- пускай сами разбираются.

...Так в галактике наступил мир.
А Брунгильда с Улиссом улетели далеко-далеко, нежно воркуя между собой. Они обсуждали, как прекрасны звезды, как приятно мирно путешествовать - и не слушали, что там несут адмиралы на борту того и другого.
Впрочем, когда адмиралы исчерпали запас крепких выражений, они наконец совершили то, о чем мечтала вся галактика вот уже который год.
Они сели за компьютерный симулятор и сразились всласть.
Вничью.

Долго же искала своего начальника фройляйн Мариендорф. Впрочем, это уже совсем другая история.

Но фройляйн нашла - потому что Улисс Улиссом, а она не Пенелопа - двадцать лет ждать!!!

Тем более, когда Ройенталь и Миттермайер решили оказать посильное содействие в поисках угнанного главнокомандующего, то результат, можно сказать, был предрешен заранее. Долго же, скажу я вам, Двойная Звезда искала своего блудного адмирала. А когда Ройенталь и Миттермайер все нашли, то возникла некая проблема.

-Адмирал Ян,- сказал бледный, уставший, но чем-то явно довольный Райнхард,- вам не кажется, что после всего произошедшего ваш Улисс, как честный флагман, обязан жениться на моей Брунгильде?

"Это он что его, - мимобегом подумал Миттермайер,- так на службу зазывает? Оригинально, ничего не скажешь. Главное ведь - теперь не отвертится".

Ооооо... свадьба Брунгильды и Улисса... букеты роз и хризантем в открытом космосе... на борту невесты эмблема 13-го флота - вместо обручального колечка, на борту жениха - золотой лев, с той же целью.
Кайзер и адмирал Ян в качестве посаженных отцов.
Миттельмайер и Ройенталь - свидетели.
Хильда, наблюдая церемонию, прикидывает, что из нее можно позаимствовать для своей собственной свадьбы.
Фредерика Гринхилл-Ян не отходит от нашедшегося супруга и ревниво косится на кайзера. Впрочем, за кайзером присматривает Хильда фон Мариендорф.
Отзвучали гимны обоих государств, замолкли крики "Прозит!" и "Кампай!", отзвенели битые бокалы.
Молодожены помигали дюзами и улетели в свадебное путешествие.
-Эй, - сказал его величество. - А как же я?..
-А вы, - ответила Хильда и крепко взяла его за руку, - будете обустраивать Рейх. Давно пора.
Адмирал Ян козырнул кайзеру и направился к шаттлу. 13-й флот ждал его на орбите - лететь в полученную в качестве приданого демократическую автономию.
Формально приданое было вручено Улиссу, но зачем ему автономия? он просто передал ее дальше.

За рамками кадра Танака-сэнсэй почесал лысоватый затылок и заметил:
-Ну надо же. Я думал, я про политику и войну...

@темы: фанфики, Legend of the Galactic Heroes

---

[М-ль Люсиль]

Мне кажется, этот фик уже прочитали все, кого он мог заинтересовать. Но мне захотелось отнести его и в сообщество, я думаю, беды от этого не будет. А кое-какие предупреждения выделю жирным шрифтом - на всякий случай.

Название: "Узаконенные занятия любовью, а не войной"
Автор: Люсиль
Фэндом: Legend of the Galactic Heroes
Пейринг: Магдалена фон Вестфален/Хильда фон Мариендорф, Оберштайн/Райнхард, Меклингер/барон фон Кюммель, Роенталь/Миттермайер, и просто всякие-разные персонажи
Рейтинг: PG-13
Отказ от прав: все права - у Танаки
Предупреждение: слэш, фемслэш, юмор, АУ, ООС.
Примечание: написано ко дню рождения  gr_gorinich
Продолжение в комментах.

Матримониальная галиматья с прологом, но без эпилога

Ну когда же вы женитесь, ваше превосходительство/ваше величество?

Традиционный ежеутренний вопрос для Райнхарда Лоэнграмма от любящих подчиненных и подданных.

Я на тебе никогда не женюсь!

Хильда Мариендорф - Райнхарду Лоэнграмму.

Пролог

- Когда я выдам тебя замуж за хорошего мужчину, я смогу умереть спокойно, - заявил когда-то своей дочери один добродушный, но недальновидный отец.
- Черта с два я выйду замуж, если ты из-за этого собрался помирать, - ответила ему дочь.
- Девочкам положено выходить замуж, таков закон природы, и когда ты подрастешь, ты это поймешь, - возразил отец.
- Ах так? Тогда я не выйду замуж за мужчину! - заявила дочь.
- Я так и знал, что мне не суждено умереть спокойно, - горько вздохнул отец.

1

- Хильда, - сказал однажды утром за завтраком граф-отец Франц фон Мариендорф, - навестила бы ты своего бедного кузена барона фон Кюммеля. Бедный мальчик совсем соскучился, живет один-одинешенек, света белого не видит.
- Папа, - ответила фройляйн Хильда фон Мариендорф из-за утренней газеты "Имперский вестник", - выбей у его превосходительства выходной день лично для меня, и по рукам. Навещу. А то я сама света белого не вижу. И тебя тоже.
- А ты газету положи.
- Не могу, там очень интересная статья о столичном женском движении. И я даже знаю, кто ее проплатил. Поэтому сегодня вечером ты меня не жди, я съезжу к этому человеку и потолкую с ним по душам.
- Я всегда знал, что общение с баронессой фон Вестфален не доведет тебя до добра.
- Ладно тебе, - смутилась Хильда и все-таки свернула газету, - я же пока за нее замуж не собралась.
- Хильда, я никогда не чинил тебе препятствий, но признаться, я был бы рад, если б ты выкинула из головы эти странные идеи. Конечно, мама очень хотела, чтобы ты была счастлива в браке, но я не думаю, что она имела в виду...
- Мне выходить через пять минут. Папа, но согласись, пока все разговоры о моем браке остаются всего лишь разговорами. Это мечты и прожекты.
- Но я боюсь, что ты способна осуществить эти мечты и прожекты.
- Ну, ты меня переоцениваешь, - с благонравной улыбкой сказала Хильда.
Граф-отец тяжело вздохнул и ничего не ответил. Он нисколько не переоценивал свою дочь - он просто твердо знал, на что она способна. А она была способна на многое: пока ее сверстницы выходили замуж и рожали первенцев, Хильда тоже сложа руки не сидела, а наоборот, растопыривала локти и лезла наверх, к власти, так азартно, что за нею и мужчины-карьеристы не поспевали. Но граф легко снес бы здоровую амбициозность дочери, если б не знал, кто надоумил ее пуститься во все тяжкие. И печальнее всего для графа, втайне лелеявшего одну, вполне простительную мечту - выпить и закусить на дочкиной свадьбе, - печальнее всего для него была одна неоспоримая истина: дочь вошла во вкус, на потенциальных женихов не глядела, зато крепко сдружилась со своей вдохновительницей баронессой Вестфален, суфражисткой и меценаткой. Наверное, даже слишком крепко.
- И заночуешь ты, разумеется, у баронессы, - печально сказал граф на прощание. - Хильда, Хильда...
- А тебе бы больше понравилось, если б я заночевала у адмирала Роенталя? - скептически поинтересовалась непутевая дочка и была такова.
А на планете Один начинался новый замечательный день, и утро красило нежным светом стены древнего нового Сан-Суси. И никому не было до Сан-Суси дела, потому что все самое интересное происходило не во дворце, а вовсе даже в адмиралтействе (оно же - министерство), где пил свой утренний кофе Райнхард фон Лоэнграмм, где стояла по струнке охрана в летней форме, где прогуливались в ожидании совещания красавцы адмиралы, и один из адмиралов подкручивал надушенные усы и насвистывал "Полет шмеля", как птичка-невеличка. Вот по коридору пронеслась фройляйн Мариендорф, размахивая, как знаменем, "Имперским вестником", и адмиралы меланхолично проводили ее взглядами, а Оскар фон Роенталь сказал сокрушенно Вольфгангу Миттермайеру:
- И все-таки есть что-то бесконечно печальное в том, что на его превосходительство работает такая некрасивая женщина.
Нынче утром адмирал Роенталь был особенно лиричен и задумчив, и даже лучший друг его Миттермайер не знал, что было причиной этой тайной печали - то ли воспоминания о несчастном детстве, то ли думы об утраченной свежести, то ли древняя книга "Герой нашего времени", прочитанная накануне на сон грядущий. И поэтому он ответил лишь:
- А тебе же на ней не жениться, - и увлек Роенталя на балкончик.
Как раз вовремя - ведь по коридору уже шел известный всему свету Пауль фон Оберштайн, и все, кто встречались на его пути, бледнели, менялись в лице и выкидывали пальцы рожками, шепча: "Чур меня, чур!". Оберштайн был фигурою странной и даже мистической, в его присутствии перегорали лампочки и компьютеры, гнулись ложки и вилки, сменялись правительства, рушились карьеры, а адмирал Лоэнграмм приходил то в очень хорошее, то в отвратительное расположение духа. Приключались и другие чудеса: например, адмирал Мюллер за глинтвейном клялся и божился, что своими глазами видел, как однажды после совещания, затянувшегося до полуночи, Оберштайн наступил в пятно лунного света и сгинул; а еще один адъютантик, которому, впрочем, доверия не было, разводил сплетни о том, что каждый день ровно в обед Оберштайн пьет у Лоэнграмма кровь и выпивает порядочно. На адъютантика шикали, сказкам не верили, но на Оберштайна все равно смотрели подозрительно - а то мало ли что.
Оберштайн же шел совершенно спокойно, словно и не замечал тревожных взглядов и перешептываний, а за спиной у него то появлялся, то исчезал неведомо куда капитан Фернер, личность темная и таинственная, даром что белобрысая на всю голову. И до начала совещания адмиралы, офицеры и даже солдатики из охраны бились об заклад и заключали пари, выясняя, явился ли Фернер сегодня в адмиралтейство на самом деле, или то был просто морок, наведенный коварным Оберштайном на честных людей.
Только адмиралы Роенталь и Миттермайер прохлаждались на балкончике и продолжали обсуждать фройляйн Мариендорф. Откровенно говоря, то была неподходящая тема для беседы - адмирал Миттермайер был давно и счастливо женат, и на стати всяких там прохожих девиц, барышень и фройляйн не заглядывался. Но поддерживал разговор ради своего друга, который тоже охотно поговорил бы о ком-нибудь другом - да не было в адмиралтействе других женщин. И за неимением лучшего он продолжал, подставляя под утреннее солнце то левый (с синим глазом), то правый (с карим) профиль:
- Не завидую я тому, кому придется на ней жениться. Мало того, что она некрасивая, она еще и самостоятельная.
- А что такого? Нет, Роенталь, у тебя точно зуб на фройляйн. А мне кажется, она стала бы хорошей женой его превосходительству.
- Слушай, Миттермайер, я суров, но справедлив, а у тебя, по-моему, развивается мания женить. Я понимаю, тебе с женой повезло, ты хочешь всех заодно осчастливить. Но ты сам посуди, зачем адмиралу сейчас жениться? Да еще и на этой...
- Ты все-таки несправедлив к фройляйн. И вообще, это я, что ли, начал разговоры о том, что адмиралу надо жениться?
- Я к ней справедлив. Я к ней так справедлив, как ни к кому на свете. Помяни мое слово, адмирал скорее женится на Оберштайне, чем на ней.
- Шутки у тебя! - даже возмутился честный семьянин Миттермайер. И добавил вовсе не то, что ожидали услышать поборники традиционных ценностей и патриархальных нравов: - Я еще понимаю, если б на Кирхиайсе. Вот если бы он был жив... А на Оберштайне я врагу не пожелаю жениться. Не то что адмиралу Лоэнграмму.

2

- Ну что? - спросил вечером человек, проплативший в "Имперском вестнике" статью о женском движении, а заодно организовавший первую феминистическую демонстрацию, которую полиция побоялась разгонять - как-то неловко было бить и поливать из водометов своих же собственных жен, сестер и дочерей. Человеком этим была одна незамужняя баронесса, почти до тридцати лет дожившая, но так и не перебесившаяся. Нет бы благотворительностью заняться или жениха поискать - нет, она вкрадчиво лезла в политику, носилась с идеей равноправия, покровительствовала бесчисленным талантливым особам женского пола, а в данный момент лежала в пижаме на кровати, курила и угощала свою юную гостью тем, чем порядочных девушек угощать не положено - виски со льдом.
- Ну так что? Удалось вам поговорить с адмиралом о будущих реформах? О женском вопросе, о декриминализации однополых связей, о внесении поправок в брачное законодательство? Ну хотя бы о демонстрации он знает?
Фройляйн Мариендорф вздохнула и сначала выпила до дна. Работа у нее была тяжелая, нервная, не каждому адмиралу по плечу, не говоря уж о чинах пониже. Это Роенталю с Миттермайером было хорошо, да и всем прочим особам, приближенным к будущему государю императору: в конце рабочего дня они с полным правом шли в офицерский клуб (он же - адмиралтейская столовка) и отдыхали на две-три бутылки, а то и побольше. Бедной же фройляйн вход в клуб был заказан, а если бы даже галантные завсегдатаи сделали вид, что уже не отличают женщину (пусть она стриженная и в брюках) от мужчины, все равно, на следующий день вся столица знала бы, что секретарша Лоэнграмма (так ее именовали для простоты) пьет по-черному и не закусывает, бесстыдница. Фройляйн еще дорожила своей репутацией, щадила отца и при нем не пила, и могла пропустить рюмочку только на нейтральной, нет, дружественной территории. И баронесса охотно составляла ей компанию.
В теплой этой компании фройляйн оттаивала душой и расслаблялась. Наконец-то можно было вволю пооткровенничать и даже посплетничать - впрочем, не о пустяках, а о серьезных задачах, как личных, так и государственных. В последнее время, надо заметить, личное тесно сплеталось с государственным, и фройляйн, решая свои частные проблемы, решала одновременно и проблемы всей империи - и тем выше ценила дружескую поддержку и хорошие советы. А баронесса на советы и поддержку не скупилась - и фройляйн с легким сердцем звякнула кубиками льда, плеснула из бутылки еще и ответила:
- По-моему, это безнадежно. Он услышит меня, только если я предложу ему организовать первый женский батальон. О демонстрации он ничего не знает, а когда я ему попыталась подсунуть хотя бы газету - он тут же отвлекся на проект перевооружения "Черных уланов", распалился и отправил газету в корзину вместе со старым проектом.
- Ну, а как насчет браков? Вы пытались навести его на эту тему?
- Баронесса, это еще безнадежнее. Он так невинен, у меня язык не поворачивается заговорить с ним о браках. Но я постараюсь, может быть, чуть попозже.
- В любом случае, не отчаивайтесь, у нас еще полно времени. Конечно, чем раньше мы прозондируем почву, тем лучше, но пока еще он станет императором...
- И вообще, с чего вы решили, что я выйду за вас замуж? - вдруг спохватилась фройляйн, подбавляя в стакан еще ледку.
- А почему бы вам и не выйти за меня замуж? - с интересом спросила баронесса. - У вас есть на примете кто-нибудь получше?
- Ну, допустим, мой отец против этого брака.
- Он угрожает лишить вас наследства? Гонит из дому? Тиранит и запугивает? Милейший граф Мариендорф способен на такие жестокости? Ну, Хильда, не клевещите на отца.
- А вдруг вы будете мне изменять?
- Клянусь, не буду. Но если что - изменяйте и вы мне.
- А может быть, мне дорога моя свобода?
- Не проблема. Гостевой брак - чудесная вещь, приезжайте когда хотите, вы свободны, как ветер, но помните, что вы моя жена. Запирать вас в спальне я не стану.
- Надеюсь, что не станете, вы не похожи на тирана и ревнивца. Но это все шуточки, а если серьезно, то, видите ли, у меня тяжелые семейные обстоятельства. Больной кузен, престарелый отец, адмирал Лоэнграмм на воспитании. Не до свадеб тут.
- С адмиралом разберемся, - ответила баронесса. - Пристроим адмирала в хорошие руки, - и немедленно написала красивым почерком объявление: "Отдается адмирал Райнхард фон Лоэнграмм, надежда всей империи, будущий покоритель Галактики, отличник боевой подготовки. Возраст - двадцать два года, глаза голубые, волосы светлые, плащ белый. В хорошие руки, бесплатно. Обращаться в адмиралтейство по такому-то адресу".
- Кто-нибудь непременно клюнет, - деловито заключила баронесса и отобрала у зазевавшейся фройляйн стакан. - Вот увидите, завтра же одной вашей проблемой станет меньше. Все от этого только выиграют - и вы, и я, и адмирал, и империя. Полагаю, вы гораздо эффективнее работаете в качестве секретарши, а не няни.
- Вообще-то я не секретарша, а советник.

3

На следующий день возмутительное объявление принес адмиралу Пауль фон Оберштайн. Вид у него был чудовищно суровый, поэтому все праздно болтающие рассказчики анекдотов, во множестве толкавшиеся в коридорах адмиралтейства, едва завидев его, испарились и сгрудились кучею за дверью пустого кабинета. Оберштайн притворился, будто не заметил этого броуновского движения, и важно проследовал дальше. Анекдотчики же, сгорая от любопытства, проводили его настороженными взглядами и немедленно принялись судить и рядить, отчего это он с утра пораньше такой мрачный. "Язва замучила!" - прошептали одни. "Не-ет, - возразили другие, - малокровие!". "Опять пошел адмирала Лоэнграмма мучить, ирод", - заключили они дружным хором и навострили заросшие уши.
И ничего не услышали, кроме удаляющихся шагов Оберштайна. Тот шел мерно и молча, не подпрыгивал, на ходу не мурлыкал под нос - чай, не Меклингер, приличный человек. Но прежде чем войти в кабинет к адмиралу, тихо щелкнул пальцами - и немедленно откуда-то (то ли из-за шторы, то ли из-за колонны, а вернее всего - прямо из воздуха) явился капитан Фернер, свежий, выбритый и бравый. Такая уж была у Фернера счастливая способность - в любое время дня и ночи выглядеть капитаном с картинки, кумиром милитаризованных дам. И рядом с бледным, как моль, начальником он особенно выигрывал - жаль только, дамы его сейчас и не видели, даже фройляйн Мариендорф не маячила на горизонте. Но что, собственно, за дело было Фернеру до фройляйн? Щелкнув каблуками, он вытянулся во фрунт и выслушал краткий приказ:
- Объявления - содрать, - отдал честь и испарился.
Оберштайн еще не успел переступить порога, как все объявления с заборов и столбов столицы были содраны, смяты и ликвидированы. Не осталось ни клочков бумаги, ни следов клея - капитан Фернер знал свое дело. Поэтому Оберштайн мог быть спокоен - сейчас в его руках было последнее и единственное свидетельство наглой и вопиюще безнравственной выходки. Адмирал сидел за столом и мечтательно доедал утренний рогалик, кофе дымился в чашечке. На секретарском столе сбоку возвышались бумажные вавилоны, и оттуда не доносилось ни звука, так что можно было, пожалуй, начать неприятный разговор.
- Оберштайн, доброе утро, - любезно сказал адмирал, довольный завтраком. - Кофе хотите?
- Благодарю вас, ваше превосходительство, прежде извольте прочесть вот это, - ответил железный Оберштайн и протянул объявление. А на кофейник и не взглянул, железный человек, видно, нюхом чуял, что адмиралу варят слабый кофеек и сливками разбавляют.
- А-а, опять прокламации о вольности дворянства... почитаем, почитаем.
К сожалению, это были не прокламации, и даже не альянсовские листовки, разбросанные врагом под покровом ночи. На такие удары имперская армия отвечала контрударом и раскидывала листовки о продажной альянсовской военщине, которую требуют призвать к ответу все имперские матери и жены, а также вдовы и сироты. Хорошо еще шли призывы к борьбе за мир, и - специально для затаившихся липпштадтцев - карикатуры на покойных организаторов и вдохновителей позорного восстания. На худой конец можно было выпустить внеочередной номер "Имперского вестника" и там как следует приложить всех несогласных и в передовице, и в "подвале", и в сатирических стихах на последней странице. Но это объявление было прямо из ряда вон, доселе ничего подобного враги империи и Райнхарда фон Лоэнграмма лично не сочиняли. Назревал настоящий, может быть, даже международный скандал. Адмирал прочитал два раза, что его предлагается отдать в хорошие руки, с опаской выглянул в окно - не выстроилась ли там толпа желающих? - а потом спросил:
- Это феззанские происки? Или недобитые мятежники решили меня дискредитировать? Или это интрига Альянса?
- Не похоже ни на то, ни на другое, ни на третье, ваше превосходительство, - сдержанно ответил Оберштайн.
- В таком случае, это выпад придворной оппозиции. Приверженцы Голденбаумов надеются таким образом вывести меня из игры.
- Сомневаюсь, что у них хватило бы остроумия для такого хода. Нет, полагаю, что все гораздо проще.
- И что же это?
- Скорее всего, это шутка.
- Шутка?
- Да, и она исходит из вашего ближайшего окружения. Вероятно, кто-то из ваших приближенных считает, что вы страдаете от одиночества. Прикажете провести тщательное расследование?
- Прикажу прежде уничтожить эти объявления, - насупившись, сказал адмирал. - А потом - расследование. Я им!.. Я им покажу! Меня - и в хорошие руки! Что они вообще имели в виду?
- Полагаю, они имели в виду ровно то, что написали: отдать вас в хорошие руки.
- Хамство!
- Но если бы они предложили отдать вас в плохие руки, это было бы хамством, не так ли? Здесь же я вижу всего-навсего неудачную шутку, ваше превосходительство.
- А вы сами шутить изволите, Оберштайн? Вот у вас - хорошие руки?
- Хорошие, - не моргнув электронным глазом, сказал Оберштайн, - прикажете взять вас, ваше превосходительство?
Адмирал покраснел. Фройляйн Мариендорф ухмыльнулась и поставила галочку в графу. Ее никто не видел за горами документов, зато уж она видела все - в том числе, как Оберштайн взял адмирала Лоэнграмма за плечи хорошими руками и поцеловал. Баронесса была права, одной проблемой стало меньше: на Оберштайна можно было положиться - он наверняка справится с воспитанием адмирала не хуже самой фройляйн. И Хильда сидела за бумагами тихо, как мышка, и конечно, ей просто почудилось, что Оберштайн, целуясь, покосился в ее сторону и подмигнул заалевшим глазом. Может, на него нервный тик напал от счастья.

4

Вечером Хильда в лицах пересказывала баронессе утреннюю сцену, да так увлеченно, что лед в стакане растаял и перемешался с виски. Рассказ имел успех: баронесса хохотала и восклицала браво. В кои-то веки об Оберштайне говорили добрые слова и расхваливали его наперебой за отвагу и самоотверженность. Ну кто бы мог предвидеть, что именно этот злой, сухой и вредный тип первым откликнется на объявление, да еще так горячо?
- Воистину, мы его недооценивали, - подытожила баронесса и немедленно выпила за счастье адмирала Лоэнграмма в личной жизни. - Но благодаря ему вы сбросили с плеч первую ношу.
- Я и не думала, что ваша идея сработает так быстро.
- Иногда самые наглые и невообразимые идеи и срабатывают лучше всего. Кроме того, теперь-то мы точно рано или поздно заручимся поддержкой адмирала. Он ведь, знаете ли, из тех воспитанных мальчиков, которые непременно хотят жениться, когда с кем-нибудь переспят. Так что и он захочет, дайте срок.
Хильда представила себе адмирала в роли жениха при Оберштайне и поперхнулась. Зрелище было жутковатое - пожалуй, Оберштайну категорически не шла нежная фата, не говоря уж о флердоранже. Зато когда Хильда усилием воли поменяла костюмы местами и приложила фату к златым кудрям его превосходительства - то сразу же поняла, что это хорошо весьма. Пожалуй, ради этого стоило осуществлять дерзкий и сумасбродный план, а в случае чего - и отговариваться, что не для себя стараешься, а для дорогого и уважаемого адмирала. Ведь все вокруг так и ждали самопожертвования от восхищенной фройляйн.
- Итак, первый пункт выполнен, переходим ко второму? Пока я не устрою жизнь моего кузена, мне не до замужества. Я за него в ответе.
- Проще говоря, вы боитесь, что он зачахнет от зависти. Ну, ладно, - и баронесса азартно потерла руки, - разъясним и кузена. Что любит это несчастное создание?
- Малиновое варенье и адмирала Меклингера, - бойко ответила Хильда. Уж она-то знала, что говорит: малиновое варенье кузен уничтожал банками, а о Меклингере говорил часами, и оба действия проделывал с одинаковым восторгом и упоением. - Но варенья надолго не хватит, и врачи запрещают, говорят - вредно.
- Значит, остается только Меклингер... Ну наконец-то он на что-то сгодится! И поймет, как важно быть серьезным... Прости, Эрнстик, но дружба требует жертв. - И баронесса решительно завершила свой спич: - Ничего. Будет вашему кузену Меклингер, в натуральную величину.

5

- А адмирал опять до утра беседовал с Оберштайном о вариантах решения некоторых тактических и стратегических задач в полевых условиях, - со вздохом сообщил Оскар фон Роенталь Вольфгангу Миттермайеру, стоя, как всегда, на балкончике и любуясь природой.
- Кто это говорит? - деловито спросил Миттермайер.
- Мюллер говорит. И еще Кислинг.
- Они тебе расскажут, верь им больше.
- А позавчера адмирал с Оберштайном беседовал о возможностях бескровного захвата некоторых отдаленных планет на территории Альянса. И тоже до утра.
- Тоже Мюллер говорит?
- На этот раз - только Кислинг. А три дня назад адмирал позвал к себе Оберштайна и до утра говорил с ним об особенностях преобразования имперской армии. И знаешь, Миттермайер, что меня настораживает в этой истории?
- Что же?
- Ну откуда, черт побери, Мюллер и Кислинг берут информацию?
- Слушай, - сказал Миттермайер, понизив голос, - а может быть, это - правда? Может быть, они в самом деле до утра - беседуют? А, Роенталь, может ведь такое быть?
- Теоретически - может, - ответил Роенталь безнадежно, - а в данном случае - нет. Видал, какие засосы у адмирала на шее? Вот то-то же. У меня на такие вещи глаз наметанный, - он проводил взглядом спешащую в адмиралтейство фройляйн Мариендорф, вновь вздохнул и добавил, - и вот что бывает, когда у молодого неженатого адмирала работает всего одна женщина, да и та - некрасивая.
Помолчали. Фройляйн Мариендорф простучала каблуками по лестнице и скрылась в здании: нет бы ходить степенно и не опаздывать, как подобает хорошему работнику. А она мчалась, как оглашенная, и с чего бы? Ведь до официального начала рабочего дня оставалось еще полчаса, и сам адмирал, надо думать, только заканчивал свой завтрак. Можно было и не торопиться. И Миттермайер, ратовавший за справедливое отношение ко всем, в том числе и к храброй эмансипированной фройляйн, все-таки спросил:
- Нет, Роенталь, объясни мне, сделай милость, почему ты называешь фройляйн Мариендорф некрасивой? Она очень симпатичная девушка, ее даже стрижка не портит. Уж скажи честно, что она просто не в твоем вкусе.
Роенталь взглянул на друга с жалостью, поднял руку, будто хотел по голове погладить, но передумал, сложил локти на перила и произнес:
- Ты, Миттермайер, человек хороший, но в женщинах ничего не понимаешь.
- Конечно, один ты у нас знаток.
- Посмотри на фройляйн - ну на кого она похожа? Со спины вообще не поймешь, что это женщина. Стриженая, как сирота, все время в брюках, даже губы не красит, черт-те что. Может, и к лучшему, что адмирал на нее внимания не обращает теперь.
- К лучшему? - поразился Миттермайер. - По-твоему, Оберштайн лучше фройляйн?
- Да, потому что, помяни мое слово, фройляйн - либо феминистка, либо фригидная, либо лесбиянка, а скорее всего - все вместе. Хороша была бы жена для нашего адмирала!
- Не обижайся, Роенталь, но ты все-таки женофоб.
- А я и не отрицаю. Я их, стерв, насквозь вижу. Так-то вот.
Сказавши это и гордо вздернув красивую голову, адмирал Роенталь вышел с балкончика и немедленно попятился обратно. Вид у него был весьма смущенный и даже раздосадованный, но в глазах горело ярое разноцветное любопытство. Так что у Миттермайера мигом исчезли все сомнения в том, что друг наткнулся на нечто очень-очень интересное.
- Что там, Роенталь?
- Тишшшше... - конспиративным шепотом ответил Роенталь. - Там фройляйн... окручивает Меклингера. Не спугни.
- Да иди ты! - потрясенно пробормотал Миттермайер и приник к щели в шторках, затаив дыхание.
В комнате церемонно ворковали и то и дело принимались раскланиваться фройляйн и Меклингер. Окручивание шло полным ходом: Меклингера не пугали ни брюки, ни стрижка, он был всецело на стороне прогресса - и прогрессивных барышень, пусть даже они и вовсе не носили корсета. Наблюдающим адмиралам казалось, что на самом деле эти двое разучивают менуэт - а важные дозволенные речи удачно заменяли музыку и ритмизировали движения и жесты; беседа разворачивалась стремительно и легко, и ни фройляйн, ни Меклингер не сбивались, ворковали, как по писаному, как пташки весной.
- Ах, вы меня очень обяжете, - закатывая глаза, говорила фройляйн и прижимала руки к сердцу. - Право, адмирал Меклингер, моя благодарность будет безгранична. Вы так любезны.
- Я не могу оставить человека в беде, фройляйн, - важно гудел Меклингер. - Когда я узнал, что ваш кузен болен, я понял, что обязан доставить ему удовольствие и навестить его на скорбном ложе.
- Бедный Генрих, у него так мало радостей в жизни, - и фройляйн смахивала слезу. Меклингер подкручивал усы и метал пламенные взгляды, фройляйн делала овечье личико и опускала глаза, и в общем, вела себя в высшей степени целомудренно и благопристойно. Как знать, может быть, Меклингеру, богеме патлатой, этакие девицы и нравились больше всего. Во всяком случае, сиял он, как имперский медный грош, и молодцевато приосанивался, выступал гоголем и силился произвести на фройляйн самое лучшее впечатление.
- Во выделывается, - не поворачивая головы, прошипел Роенталь, - и ради кого! Никакого вкуса, я всегда это говорил.
- Идиот, - прошелестел в ответ Миттермайер, - у Меклингера есть вкус!
- Нету никакого, я тебе зуб даю. И если он с ней свяжется, то он - конченый человек!

6

Даже Миттермайеру, лучшему другу, неведомо было, что сказал бы Роенталь, если б узнал, что конченый человек Меклингер связался даже не с фройляйн, а с ее малахольным кузеном. Наверно, он бы и не нашел слов, а молча выпил за Меклингера. До дна, не чокаясь.
А сам Меклингер и не подозревал, что отправляется прямо в пасть ко льву, ехал по дорожке весело, не предвидя от сего никаких последствий. К фройляйн он испытывал умеренный интерес, вечер был свободен, наконец, он просто любил доставлять людям радость - отчего бы и не провести часок-другой в беседе с бедным больным, которому так не повезло в жизни? Под мышкой Меклингер сжимал собственноручно намалеванный пейзажик - так, безделка, маленький приличный подарок, - смотрел в закат, насвистывал "Полет валькирий" и думал, что мир чудесен.
Фройляйн встретила его, как родного, пожала руку и рассыпалась в благодарностях, и Меклингеру даже неловко стало - ну подумаешь, подвиг совершил, в гости приехал! Друзья должны помогать друзьям, самодовольно думал он, поднимаясь вместе с фройляйн по скрипучей лестнице. Особняк больного барона фон Кюммеля был высок и гулок, и, пожалуй, чересчур велик для него одного, так что буйное и поэтическое воображение Меклингера заработало сразу и на славу: здесь, в этих мрачных стенах, могли свершаться кровавые преступления, неприкаянные души со стонами бродили в темных залах, где-то под расписанными потолками гнездились летучие мыши, - и здесь жил в смирении робкий юноша, светоч учености и образец терпения, и он, Меклингер, явился развеять мрак его существования, изгнать прочь тягостные воспоминания и впустить солнце в эту печальную обитель.
Спальня барона, правда, не походила ни на унылую келью, ни на сумрачную темницу: там было чисто и прохладно, пахло вербеной, по стенам висели картины, книжные шкафы были набиты доверху, и Меклингер инстинктивно напрягся, силясь рассмотреть названия на темных корешках. По углам лежали густые тени, лампа под зеленым абажуром горела возле кровати, и хозяин спальни и особняка сидел, опираясь спиною на подушки, с головою погрузившись в чтение. Похоже, он даже не слышал, как скрипнула дверь.
- Ах, Генрих, - сладко сказала фройляйн, - смотри, кто приехал тебя навестить. Я обещала тебе сюрприз, помнишь?
Худой, как жердь, глазастый, бледный барон уронил книгу на пол и руками всплеснул. И кто угодно, а не только мягкосердечный Меклингер, почувствовал бы себя польщенным и вознагражденным - такое обожание просияло во взоре бедненького больного. Он и о книге позабыл, и о вежливости - не поздоровался, не предложил гостю сесть, а лишь смотрел на него, как на невозможное чудо, и хорошел с каждой секундой.
- Добрый вечер, барон, счастлив познакомиться с вами. Я премного о вас наслышан, и, хоть мы и не представлены друг другу, я счел возможным нанести вам визит.
Меклингер хотел еще добавить что-нибудь о пребывании в добром здравии, но вовремя спохватился и прикусил язык. Впрочем, зря волновался - барон упивался густыми звуками его голоса, а в смысл слов не вслушивался: можно было загибать что угодно, хоть последние сводки с военных маневров, хоть расписание рейсовых кораблей на приморских курортах, барон бы все слопал и потребовал добавки. Фройляйн стояла поодаль, прижимая руки к груди, и умиленно улыбалась, и даже и не пыталась вставить словечко - настоящая сестра милосердия на боевом посту. Не хватало только белой косынки и пузырька с лекарством в кармане.
- Я не сплю? - дрожащим тенором произнес барон и хлопнул длинными, как у куклы, ресницами, и ладонью провел по высокому лбу. - Неужели все это наяву? Неужели я вижу вас, адмирал Меклингер, вас, в этом убогом жилище? Это не бред, это не сон? Скажите мне, что это не сон, умоляю вас!
- Нет, барон, вы не спите, - с улыбкою ответил адмирал, тронутый этим детским восхищением, - и ваша кузина может подтвердить, что это в самом деле я, собственной персоной. Я во плоти.
Он оглянулся было на фройляйн - но той и след простыл: испарилась, будто ее и вовсе не было. И только странный скрежет раздался в воцарившейся на миг тишине: так, наверно, звякали заржавленные цепи и кандалы призраков, так бряцало древнее оружие в руках скелетов, облаченных в латы. Но даже барон, существо болезненное и нервное, не обратил никакого внимания на тревожный звук, и адмиралу стыдно было пугаться и трепетать. Может, ему вообще почудилось? А фройляйн оставила их из деликатности, дабы не мешать знакомству.
Минутная неловкость быстро забылась, лед треснул и растаял. Барон был восторжен, но мил, без устали сыпал названиями книг и картин, стихами, прозаическими цитатами, превозносил одних писателей, с грязью смешивал других, а получив пейзажик, пришел в настоящее упоение и потянулся поцеловать адмиралу руку, чем страшно его смутил. Пейзажик мигом расхвалили, адмирала обозвали гениальным и безапелляционно заявили, что место в истории искусств ему обеспечено. От таких комплиментов у кого угодно голова пошла бы кругом, не только у адмирала-богемы. Мир был прекрасен, барон - очарователен, а время летело, и вечерние сумерки за окном сменились ночною синевой.
- Ах, - спохватился, наконец, барон, - ведь я же до сих пор не предложил вам сесть. Простите меня, простите, я отвратительно невежлив, это ужасно. Прошу вас, только не на этот табурет, у него ножка надломлена. И на тот стул тоже не надо, он складной и старый, может сложиться без предупреждения. А если вы сядете на кушетку, мы не сможем с вами разговаривать через всю комнату. Знаете, садитесь лучше ко мне на кровать. Это будет очень удобно.
"Что-то тут не так... определенно, мне делают непристойное предложение..." - подумал адмирал и насторожился. Недаром он был боевым офицером и носил усы - опасности чуял, как кот, и реагировал на них, как десантник. Но вот беда - сейчас в комнате потенциальную угрозу представлял всего-навсего один хрупкий, малокровный, безобидный юноша, и подозревать его в каких-то кознях и каверзах было так же почетно, как отнимать конфету у ребенка. Его предложение было искренним и невинным, без задних мыслей, лишь поистине чистое существо могло так простодушно провоцировать сближение. Нет, барон фон Кюммель был ни при чем, кто-то другой составил этот коварный план и теперь расчетливо приводил его в исполнение. Но зачем? Но ради чего?
- А скоро ли вернется ваша кузина, фройляйн Мариендорф?
- Хильда? А зачем нам Хильда, адмирал? Неужели вам скучно со мною? Ах, да, я понимаю, что может быть скучнее моего общества? Ведь я никчемный больной, я калека, моя жизнь проходит взаперти. Я ничего не вижу, ничего не знаю, кроме книг, и вам, конечно, гораздо веселее беседовать с моей кузиной, чем со мной, я понимаю, я так и знал...
- Вовсе нет, барон! - воскликнул адмирал, чувствуя искреннее раскаяние. Барон ловко находил уязвимые точки в душе своего кумира и бил в них без промаха, как белке в глаз. Облик жертвы довершал дело: адмирал чувствовал себя настоящей свиньей. - Поверьте мне, я ни секунды не скучал, я счастлив знакомству с вами. Вы - образец душевной силы, мне, человеку войны, следует брать с вас пример. Вы отважно не поддаетесь изнурительной болезни, ваш острый ум сделал бы честь любому ученому, а ваше чувство прекрасного приводит меня в восхищение. Я желал бы, чтоб вы стали моим строгим критиком и направляли меня в моем творчестве.
- Ах, нет, вы из вежливости говорите так.
- Поверьте мне, барон, не из вежливости, - адмирала несло, как будто он выпил, и ему самому было страшно - да что же он такое болтает? Но остановиться он не мог, слова так и лились изо рта, - не из вежливости, но из глубокого уважения перед вами. Ваш дух торжествует над плотью, ваш разум напитан ученостью, и я не могу смириться с тем, что не узнал вас раньше.
- А вы так красивы, адмирал, - застенчиво произнес барон. - Я не встречал никого красивее вас. Ах, если бы вы знали, как я счастлив, что сумел встретиться с вами... это самый замечательный вечер в моей жизни. И самая замечательная ночь... Прошу вас, садитесь ко мне на кровать. Присоединяйтесь, адмирал, присоединяйтесь.
Похолодевший адмирал молчал. Зловещая улыбка играла на бледном лице барона, кривая луна заглядывала в окно. Со стен ехидно косились Леонардо да Винчи и Цао Цао, академик Ломоносов подмигивал двусмысленно, Гёте ухмылялся - валяй, мол, валяй, браво. И не было выхода из этой страшной спальни, чутье не обманывало адмирала - он знал, что дверь заперта, а жуткий скрежет был скрежетом ключа в замочной скважине. Его заманили в ловушку, обвели вокруг пальца, сцапали. Белые тонкие руки барона лежали на одеяле, грудь вздымалась под ночною рубашкой. И адмиралу казалось, что он слышит, как в коридоре, за толстою дверью, фройляйн Мариендорф поет голосом черта страшную старую песенку:

Смиряя дрожь,
Зачем под нож
Катринхен, к милому идешь
И гибели не видишь?
Пусть он хорош,
Пусть он пригож,
Ты девушкой к нему войдешь,
Но девушкой не выйдешь!

7

Конечно, пение Меклингеру почудилось сгоряча, или, может, за воем ветра послышалось. Фройляйн Мариендорф ничего под дверью не пела, мефистофельские па не выделывала, и даже, честно говоря, запирать дверь не стала, а просто для виду покрутила в скважине ключом. Она могла рассчитывать на кузена: поймав в лапы своего обожаемого адмирала, тот его до утра бы не выпустил. Вот заговорить мог до полусмерти - ну да Меклингеру ли, военному и здоровенному, пасовать перед трудностями? Пусть он и был тонкой натурой, но фройляйн не без основания считала, что ему не к лицу было нежничать и трусить. Все не в походе. А больных надо развлекать и окружать заботой.
Поэтому она с легким сердцем ушла к себе в комнату, скинула пиджак и набрала номер баронессы фон Вестфален. Ветер шумел в камышах на болоте, деревья гнулись, луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела, одна возлюбленная пара уже должна была вовсю ворковать в спальне, а баронесса ответила на вызов не сразу. Видно, где-то были помехи на линии, или кокетливая трескотня необъяснимо забивала эфир, вырываясь из мрачных стен на оперативные просторы. А баронесса, взглянувшая с экрана, казалась заспанной и растрепанной - наверно, звонок разбудил ее, задремавшую с книжкой. И фройляйн ощутила и раскаяние, и смутное удовольствие - так приятно было смотреть на это усталое милое лицо, на белую шею в расстегнутом, смятом вороте блузки.
- Я вас разбудила? Простите меня, я не подумала, что вы уже спите.
- Почти двенадцать часов, - зевнув, ответила баронесса и потерла ладонями щеки. - Будьте умницей, последуйте моему примеру и ложитесь спать. Но прежде доложите обстановку. Все идет по плану?
- Дело в шляпе, голубки в клетке. До утра не выпорхнут.
- Превосходно. Только вы же понимаете, что Эрнст - мальчик серьезный, он вряд ли позволит себе в первую же ночь...
- Ничего-ничего, - хмыкнула фройляйн, - уж Генрих своего не упустит. Да и потом - сами знаете, важен прецедент: со свечкой никто не стоял, но раз уж провел ночь - изволь потом соответствовать. Ох, баронесса, если б вы знали, как это утомительно - устраивать личную жизнь своих родственников!
- А то я не знаю? Я выдала замуж трех своих кузин, да еще женила четвероюрдного брата из провинции на богатой невесте. Поверьте мне, Хильда, в брачных делах я разбираюсь не хуже профессиональной свахи. И кроме того...
- И кроме того, - подхватила фройляйн, - сейчас мы с вами стараемся для себя.
- Именно. Мы причиняем счастье близким своим, это нам непременно зачтется. Жаль, что вы сегодня у меня не ночуете, не с кем виски допить.
- В одиночку не смейте - сопьетесь.

8

- Ах, Хильда, - сказал наутро барон фон Кюммель, - как прекрасен этот мир!
Сколько Хильда помнила, никогда еще кузен ее не выглядел так хорошо: разрумянился, глаза блестели, и кажется, он даже слегка поправился за ночь, и с аппетитом съел завтрак, потребовал добавки, а потом сказал, что пойдет гулять в саду. Решительно, свидание пошло ему на пользу. Адмирал Меклингер уехал на рассвете тайком, как несчастный любовник, обесчестивший нежную барышню, и теперь нужно было одно - не упустить его из рук. Но Хильда знала, что сей адмирал, несмотря на принадлежность к артистическим кругам, самых честных правил, и если уж связался с девочкой (или мальчиком) из хорошей семьи - то вовек не развяжется. И тревожиться надо было не о нем, а о бароне, резко раздумавшем помирать и вообще оставившим мысли о тщете всего сущего.
- Ты, Генрих, только не увлекайся, - сказала она, как подобает заботливой старшей сестре, - помни, что организм у тебя еще ослаблен. Да и не спал ты всю ночь.
- Как можно спать, когда рядом со мной такой человек? - возмутился барон. - Что бы ты понимала!
- Уж я-то все понимаю, - сказала Хильда. - Опасайтесь лысых и усатых - вот мой девиз. Но все-таки не торопись, отдохни, цветочки от тебя никуда не денутся. Мне на службу пора, а ты ложись спать.
- Обойдусь и без твоих советов.
- Ну-ну, как знаешь. Ладно, будь здоров, не кашляй, загляну вечерком на часок, проверю, хорошо ли ты себя ведешь.
- Вечерком не заглядывай, у меня будут гости.
- Гости? - ухмыльнулась Хильда. - И почему ты, Генрих, говоришь об адмирале во множественном числе?
- Знаешь, что? - надувшись, ответил барон, не терпевший насмешек над своей великой любовью. - Нечего завидовать.
- Кому и в чем?
- Мне. Тебе просто обидно, что у твоей баронессы нет таких замечательных усов.

9

Наверно, в воздухе носилось нехорошее свадебное поветрие, или весна в этом году выдалась жаркая, или особенно громко и вдохновенно орали по ночам коты, но только тема брачных и законных наслаждений вдруг приобрела опасную актуальность: с утра до вечера в коридорах адмиралтейства все анекдотчики судачили о свадьбах и помолвках, неженатые офицеры один за другим делали предложения барышням (а некоторые - веселым вдовам), и каждый вечер в клубе кто-нибудь прощался с беспечной холостяцкой жизнью и угощал присутствующих за свой счет. Некоторых скупцов это обстоятельство и отвратило навеки от создания крепкой семейной ячейки: еще чего, брюзжали они, этак жалованья не хватит выставлять выпивку всем дармоедам. Даже самая лучшая жена не стоит таких трат.
Новобрачные косяками улепетывали в свадебные отпуска, и это обстоятельство не могло укрыться от адмирала Лоэнграмма, который в клубе не появлялся, однако был премного наслышан о семейном буме, приключившемся в адмиралтействе. И чем больше людей в его окружении, очертя голову, бросались в скоропалительные браки, тем задумчивее становился сам адмирал, тем чаще вздыхал о чем-то своем, и некоторые волосатоухие в коридорах уже вовсю спорили, сделает ли адмирал предложение фройляйн Мариендорф до конца месяца или еще погодит. И не то чтобы адмирал был как-то особенно внимателен к фройляйн в те дни, и не то чтобы она сама кидала на него долгие томные взоры, нет, но, как верно и неоднократно замечал Роенталь Миттермайеру, других женщин рядом с адмиралом Лоэнграммом не водилось, хоть убей, а жениться надо было все-таки на женщине. По крайней мере, так считали анекдотчики и почесывали лохматые уши, со дня на день ожидая громогласной вести о грядущей свадьбе.
Адмирал же чувствовал, что от него чего-то ждут, но не понимал, чего именно, нервничал, мялся, крутил медальон и даже стал хуже спать. В его сознании время от времени проносились смутные фантазии на тему бракосочетаний, но он не представлял, как свести их с реальною жизнью, и оттого переживал еще сильнее. И бледнел, и ел хуже, и никто ему не мог дать дружеского совета - потому что адмирал не знал, какой именно совет ему нужен. И это неопределенное состояние тянулось день за днем (к вящему огорчению анекдотчиков, поставивших свои кровные на свадьбу в конце месяца), до тех пор, пока однажды вечером, на традиционном совещании на двоих, адмирал не спросил со вздохом у своего мудрого военного советника:
- Как вы думаете, Оберштайн, когда я стану императором, мне, наверно, надо будет жениться?
- Непременно, ваше превосходительство.
- И надо будет жениться на ком-нибудь из хорошей семьи?
- Желательно, да. Империя еще не доросла до мезальянсов.
- Скажите, Оберштайн... а вы ведь из дворян?
- На мне вы не можете жениться, ваше превосходительство. Об этом не может быть и речи.
- Но почему? Ведь я хочу поступить, как честный человек!
- Как честный человек я обязан жениться на вас. Но этого не будет.
- А, так вы бесчестный человек, Оберштайн?
Оберштайн вздохнул, махнул мелькнувшему за окном Фернеру - мол, изыди, не до тебя сейчас! - и заткнул адмиралу рот. Да, брачный вопрос в последнее время приобретал опасную актуальность, и Оберштайн понимал, что как бы напористо он ни действовал в данный момент, проблема оставалась нерешенной и должна была всплыть снова. Но отвлекая адмирала, он выигрывал время на раздумья, и мог размышлять над тем, как вбить юному Лоэнграмму в голову понятие "гражданский брак".

10

А в городском доме баронессы Вестфален щелкали невидимые коклюшки, и интриги сплетались, как тонкое кружево. Обе заговорщицы ничего не смыслили в женских искусствах кройки, шитья и вышивания, не умели ни ткать, ни прясть, но с наслаждением разматывали, раскидывали нитки и дергали за них, как паучихи. Их помыслы были совершенно невинны, они не только себе желали счастья. Они бы в жизни не стали заниматься такою утомительной игрой, если б граф Мариендорф не мечтал так отчаянно увидеть замужем свою дочь. А фройляйн Мариендорф, при всех своих недостатках, любила отца и не желала видеть его несчастным.
- Он меня убьет, - сказала она, выслушав предпоследний пункт баронессиного гениального плана. - А потом его хватит инфаркт, но прежде он убьет меня, и вы останетесь моей незамужней вдовой. Оно вам надо?
- Вздор, Хильда, ваш отец мухи не обидит.
- Он никогда не согласится.
- Если вы ему расскажете все по порядку, согласится. Вы же не станете ему врать, просто объясните, зачем это нужно.
- Он меня убьет, - безнадежно повторила Хильда.
Баронесса вздохнула, поставила стакан и пересела поближе к приунывшей фройляйн. Плевать ей было на все обряды, священные брачные узы и прочую дребедень, она, как ни банально это звучит, всего лишь хотела, чтобы Хильда была счастлива. И ради этого выдумывала всевозможные каверзы, тратила деньги на женское движение, интриговала, запугивала, подкупала, льстила, хитрила, развлекалась сама и развлекала свою невесту. А сейчас, когда невесте было не до смеха, баронесса пыталась утешить ее поцелуями и гладила по стриженой прелестной голове. И шептала:
- Все чудесно устроится, Хильда, девочка, поверьте мне, старой стерве, я чую, что все кончится хорошо. Просто нужно сделать еще одно маленькое усилие, и тогда все пойдет по плану. И поймите, что вы сделаете доброе дело, спасете целых пять процентов населения империи от каторги и смертной казни.
- Вы правда думаете, что нам это удастся?
- По крайней мере, нас не обвинят в том, что мы стараемся только для себя. А если и не удастся, то расплачиваться придется только нам с вами, и уж от каторги мы как-нибудь откупимся.
- Вы и не сомневаетесь, что нам все сойдет с рук.
- Мы в выгодном положении, нам повезло родиться дворянками, значит, надо выжать из привилегий все, что можно. И до победы нам с вами осталось совсем немножко. Не отступайте в последний момент, а то я разочаруюсь в вас.
- Вы не разочаруетесь, вы просто меня запугиваете. Ну хорошо, - проговорила Хильда - иногда и с ней можно было справиться лаской, - хорошо, я согласна. Но если отец меня убьет, я не виновата, обещайте, что станете приходить ко мне на могилу и плакать. Согласна ли графиня?
- О, разумеется. Вы же знаете, что она знает толк в хороших шутках.
- Ну что ж, тогда - за успех нашего безнадежного дела?
- За полный и безоговорочный успех, - сказала баронесса.

11

- А Мюллер вчера видел Меклингера в цветочной лавке на Унтер-ден-Биркен, - рассказывал адмирал Роенталь адмиралу Миттермайеру. - Вместе с фройляйн Мариендорф, между прочим.
- Покупать цветы при девушке? Не могу поверить, что у Меклингера такой дурной вкус.
- Ты что, думаешь, он этот букет для фройляйн покупал? Ну, Миттермайер! Да ведь она же...
- Стой, Роенталь, дальше не надо, - поспешно сказал Миттермайер. - Про некрасивых женщин я уже наслушался, говори по делу. Кому Меклингер покупал этот букет?
Роенталь смотрел на друга жалостливо; "Ну что ж ты у меня такой недогадливый? - было написано и в карем, и в синем глазу. - Уж если даже Мюллер разобрался, что к чему..." Но Миттермайер был не из обидчивых, сравнение с Мюллером его не оскорбляло, зато таинственный букет адмирала Меклингера занимал и интриговал. Поэтому он сказал нетерпеливо:
- Ну не трави душу, говори: кому Меклингер покупал цветы? И какие?
- Ни за что не догадаешься. Белую сирень. Феззанскую импортную белую сирень, на ней все цветы - с пятью лепестками.
Тут бережливый семьянин Миттермайер поперхнулся.
- Белую сирень? С Феззана? Она же диких денег стоит! Меклингер свихнулся?
- По сведениям Мюллера, - с аппетитом ответил Роенталь, хлопая друга по спине - откашляйся, мол, не задохнись, - белую сирень обожает кузен нашей фройляйн, барон фон Кюммель.
- Разве он еще жив?
- Такими темпами он переживет нас всех. Любовь, Миттермайер, продлевает жизнь, поэтому мне суждено умереть молодым.
- А иди ты, Роенталь. Вечно болтаешь... Лучше скажи - ну откуда, откуда Мюллер знает такие вещи? Про белую сирень, про барона, и вообще... и что он делал в лавке?
- Это неважно. Он покупал герань своей дорогой покойной прабабушке. Важны факты, а не предлоги. Меклингер покупал сирень барону, потому что предыдущую ночь он провел в его обществе, и это уж известно точно.
- Но откуда, откуда? - восклицал Миттермайер и мотал головой. - Неужели тоже Мюллер сказал?
- Да! - торжествующе говорил Роенталь, словно сам лично всю информацию собирал и проверял. - А ему сказал Фернер.
- А откуда узнал Фернер?
- Миттермайер, я тебя не узнаю! Ты на каком свете живешь? Фернер знает все.

12

А граф Мариендорф старший и единственный вздыхал, встретившись с дочерью за ужином, и безнадежно пытался наставить ее на путь истинный. Но то ли дочь у него была особенно упряма, то ли граф смутно представлял себе местонахождение и направление истинного пути, только мудрые родительские наставления пропадали всуе, и беседа приобретала весьма странные очертания. Поначалу говорил один граф, потому что голодная, как зверь, Хильда, дорвавшись до еды, истребляла ужин и молчала, и волей-неволей прислушивалась к мягкому, сокрушенному голосу отца:
- Хильда, девочка моя, ты же знаешь, что я всегда желал только одного - чтобы ты была счастлива. И если ты думаешь, что можешь быть счастлива лишь в браке с этой женщиной, что ж, я не намерен тебе препятствовать, я всегда относился к баронессе Вестфален с уважением. Она несколько... эксцентрична, но благородна и умна, и кроме того, она была доброй подругой твоей мамы. Я не сомневаюсь, что она окружит тебя любовью, которую ты заслуживаешь. Но подумай, прежде чем сделать этот опрометчивый шаг: неужели в твоем окружении не найдется ни одного мужчины, могущего стать тебе хорошим мужем?
Хильда тяжко вздохнула, положила вилку и посмотрела на отца. Выглядел он неважно: видно, слишком близко к сердцу принимал любовные интриги дочери. А может быть, даже корил себя за то, что не сумел ее хорошо воспитать без матери - и оттого она, в поисках материнской ласки, потянулась к старшей подруге. При этом граф не сомневался, что объятия баронессы были так же невинны, как объятия одной древней земной поэтессы с острова Лесбос, и никак не мог решить - считать ли эту связь более порочной, чем связь с мужчиной без брака, или извинительной - потому что никто, в общем, о ней и не знал. Но если дело и вправду дойдет до свадьбы - вот тогда и стар, и млад станут судачить о графской дочке, не сыскавшей себе жениха и с отчаяния выскочившей замуж за женщину. За себя граф не тревожился - он и не такое повидал в своей жизни! - но репутация Хильды была для него не пустым звуком. И он вовсе не от косности и узколобости старался урезонить упрямую девицу на выданье.
- Папа, - сказала Хильда, - видишь ли, ты прав наполовину. Я действительно работаю в окружении целой толпы мужчин, тут с тобой не поспорить. Но среди них нет ни одного, кого бы я хотела назвать даже своим фиктивным мужем. Да и не то что "хотела бы", а просто - не смогла бы, потому что ни одного подходящего нет. Вот посуди сам: адмирал Лоэнграмм до сих пор не оправился после смерти своего дражайшего приятеля, к тому же, у него сейчас в разгаре роман с собственным военным советником, третьей я встревать не стану; адмирал Миттермайер, к сожалению, уже женат; адмирала Роенталя не сумели женить на себе полторы сотни соблазненных девственниц, с чего ты взял, что я буду удачливее; Мюллер слишком молод, Биттенфельд слишком горяч и сумасброден, у Меклингера отвратительные усы... кто там еще остался? Кесслер? Он хороший человек и заслуживает счастья не со мной. Фаренхайт? Не в моем вкусе. И наконец, военный советник Оберштайн. Уверяю тебя, ты бы не хотел заполучить такого зятя.
- Да уж, - сказал граф, зябко передернувшись.
- И он уже занят, у него на шее адмирал Лоэнграмм, с него хватит.
Помолчали. Граф Мариендорф с грустью понимал, что исчерпал доводы рассудка, и теперь ему оставалось лишь безропотно смотреть на то, как дочь его идет к семейному счастью, сметая все на своем пути. О внуках и продолжении рода он и заикнуться не смел: во-первых, Хильда еще была слишком молода, а во-вторых... что-то ему подсказывало, что она в любом случае предпочтет браку по расчету с детьми - бездетный брак по любви. Такие уж у нее были странные приоритеты. Или времена менялись слишком быстро, а граф за ними не поспевал?
- И потом... знаешь, папа, - продолжала Хильда задумчиво, - я ведь и так с утра до вечера вижу их всех на службе, надо же мне хоть дома от них отдыхать. А то я и так уже ругаюсь, как адмирал Биттенфельд, пью, как адмирал Роенталь, и не пьянею, и вот, даже жениться собралась, как адмирал Миттермайер...
- Но Хильда, - пробормотал граф, больше смущенный из-за того, что дочка ругается и пьет, а не из-за того, что она метит в чьи-то (известно чьи!) женихи, - ты же, кажется, говорила, что все-таки хочешь выйти замуж, а не жениться...
- В моем случае это не принципиально. И все это пока так умозрительно... прежде нужно изменить законы, а потом уже выяснять, женюсь я или замуж выхожу. Это все мелочи. Но... папа, откровенно говоря, мне нужно попросить тебя об одном одолжении. Очень важном. Для меня.
- Каком еще одолжении? - обреченно спросил граф.
Старичок Ганс, слуга Мариендорфов, на всю жизнь запомнил дикий крик графа, донесшийся из гостиной. "Нет! - орал мирный, тихий, никогда голоса не повышавший Франц фон Мариендорф, и, кажется, даже бросал что-то тяжелое на пол. - Нет, Хильда, проклятие, тысячу раз нет! Этого ты от меня не добьешься! Я все терпел, но это мое последнее слово! Нет! Нет! Нет!"
- Но ведь это же только шутка! - звонко и нервно возразила Хильда, и снова что-то тяжелое полетело на пол (разумеется, не в нее - никогда в жизни граф не поднял бы руку на дочь, даже если дочь довела его до ручки). - Это же только для виду, это несерьезно.
- В гробу я видал такие шутки! - рявкнул граф.
И наступила тишина.

13

Прошло два дня, и в обеденный перерыв всеслышащие анекдотчики разнесли по адмиралтейству весть: адмиралу звонит из провинции его сестра, графиня Грюневальд. Правда, ажиотажа не получилось: офицеры пожали плечами, хмыкнули и занялись своими делами. Ну, звонит и звонит, мало ли какие у нее с адмиралом семейные дела. Это только шерстоухие со скуки пытались из каждой мелочи сотворить сенсацию - за неимением свежих анекдотов. Уже и на последней свадьбе погуляли, и скандальный роман адмирала Меклингера обсудили вдоль и поперек, и новый номер "Имперского вестника" прочли от корки до корки - и теперь маялись с тоски, и зверски жаждали новых развлечений. Ну не каждый же день случается что-нибудь этакое.
Но как выяснилось - случается, и еще как. Через полчаса адмиралтейство потряс оглушительный вопль: "Как же так, сестра?!" - и за сердце схватились даже часовые. Кто-то пискнул: "Покушение!", кто-то предположил: "Пожар!", кто-то взвизгнул: "Адмиралу плохо!". Мирно выпивавшие на балкончике Роенталь и Миттермайер вскочили, как ошпаренные, цапнули бутылки за горла и помчались на выручку: служба в десанте даром не прошла, они вдвоем могли сойти за целую группу быстрого реагирования. Но на полпути навстречу им выбежал дрожащий Мюллер и пробормотал:
- Го... господа, сохраняйте спокойствие... все в порядке, - и оглянулся нервно.
Тут любой усомнился бы, что все в порядке, но Роенталь и Миттермайер опустили бутылки, переглянулись и потребовали у Мюллера объяснений. Они давно привыкли к тому, что Мюллер все знал так или иначе, и раз уж он сказал не волноваться - значит, можно было не волноваться. Между тем из кабинета адмирала донесся новый вопль, потише: "И не успокаивайте меня, Оберштайн!" - и Мюллер нервно вздрогнул.
- Замуж она выходит, - пробормотал он, - вот только что позвонила и пригласила его превосходительство к себе на свадьбу. Через месяц или раньше. Вот он и бушует.
- Ох, лютует, - добавил адъютант Кислинг, появляясь из-за поворота. - Не ожидал-с.
- Ах, господа, - нежным голосом сказала фройляйн Мариендорф, незаметно подкравшись к серьезным собеседникам, - ведь вы же знаете, что в глубине души все женщины мечтают о семейном счастье, - и пошла себе дальше по коридору, размахивая какой-то ведомостью с тремя галочками в графах.
- Вот за ее отца графиня Грюневальд и выходит, - дуэтом сказали Мюллер и Кислинг и синхронно пожали плечами. - Во дает, а?
И ничего удивительного, думала Аннерозе, сидя у себя в уютном домике в горах, меня, может быть, всегда тянуло на зрелых мужчин, а не на мальчишек, а то все юнцы вокруг вертятся, зеленые, ненадежные. Бедный брат, тяжело ему без чувства юмора... И всегда он такой был, даже в детстве. Ну кто бы мог подумать, что он примет всерьез такую чепуху?
Зеленый юнец пятнадцати лет от роду, хорошенький, как картинка, уже принес графине чаю, и сел у ее ног, прижимаясь головою к ее коленям - ах, мальчик резвый, кудрявый, влюбленный! - а она все думала о чем-то, рассеянно поглаживая своего пажа по волосам, и улыбалась таинственно, как древняя кора.

14

А вот ее младшему брату было не до улыбок. Он хоть и не кричал больше, но до вечера пыхтел, как чайник, и уехал домой в скверном настроении. Что рядом с полученным известием были феззанские интриги, происки прогнившей правящей династии, альянсовские насмешки! Булавочные уколы, комариные укусы, нечто, не стоящее внимания. Но такого удара в спину он никак не ожидал - и даже дома, даже в постели, не мог успокоиться. Да как же она посмела? Сестра, его чистая, его невинная сестра - как она посмела захотеть замуж?!
- А вот я запрещу этот брак! - кипятился адмирал, остервенело тыча кулаком в подушку. - Запрещу, и все, я премьер-министр, или кто?
- Основания? - холодно спросил Оберштайн.
- Какие тут могут быть основания? Я брат, я имею право запретить... не допустить... он же ее на тридцать лет старше! Он же отец фройляйн Мариендорф!
- Ну и что?
- Как это ну и что?
- Графиня Грюневальд - совершеннолетняя и самостоятельная особа, она имеет полное право решать вопрос своего замужества по собственному усмотрению. Вы не можете ей помешать, ваше превосходительство.
- Предательница, - пробормотал адмирал.
- Сдается мне, тут дело нечисто, - задумчиво произнес капитан Фернер, съезжая по водосточной трубе. - А если дело нечисто, то за ним наверняка стоит женщина. Или мужчина, пятьдесят на пятьдесят. Но тут почерк явно женский. То есть в объявлении был женский почерк. И отпечатки фройляйн Мариендорф. Так что это женских рук дело.
В окне спальни он увидел, как советник Оберштайн обнимает его превосходительство адмирала Лоэнграмма, гладит по голове и утешает, а его превосходительство милостиво позволяет себя утешать. Фернер был нелюбопытен и не стал дожидаться, когда утешения плавно перейдут в близкий физический контакт; у него были дела поважнее. Но какие именно дела у него были - об этом никто не знал, потому что капитан Фернер вел чрезвычайно таинственный образ жизни и никого в свои заботы не посвящал. Даже непосредственное начальство - тем более что начальству в данный момент было совершенно не до подчиненного, начальство занималось решением личных вопросов, да так успешно, что начальство начальства (то бишь начальство в квадрате) уже постанывало тихо, разметав по подушке золотые локоны, обнимало Оберштайна за шею и лепетало всякий вздор, не представлявший для Фернера ровным счетом никакого интереса. Не под этим окном следовало подслушивать, чтоб разжиться информацией.
- Правда, почерк был не фройляйн, но это не так уж важно. В последнее время все пути ведут к женщинам, - философски заметил Фернер, оказавшись на тротуаре. - А если две или три женщины объединят свои силы, то им не смогут противостоять ни армия, ни флот. Молодец фройляйн Мариендорф. Министерская голова.

@темы: слэш, фанфики, фeмслэш, Legend of the Galactic Heroes